Еще раз здравствуй, Володя!
Я понатужился, вспомнил, кого мог из лаборантов-лаборанток кафедры процессов.
Мололкина Л., Мягченкова Ж., Полякова С., Мещерякова А., Лунева М., Графова Н., Гришкина Н., Пинзур Ю., Сергеева И., Глазкова Н., Мацкевич И., Лесниченко И.,
Уколова Л., Проскурина О., Кадушкина С.
Лебедев А., Дворядкин А., Денис, Женька, Кабан и Замора (оба Сашки).
Рыженков

21.09.09 Здравствуй, Володя! Спасибо за подробное сообщение. Интересно, кто это отозвался, неужели Городничев. Хотя может быть и Зубков, но его я помню хуже. Конечно, я знаю, что несколько человек из их групп М51, М52 были в Звездном, (по надписям на куртках), но точно уверен только насчет Лёхи Ситникова, а он как раз и не дотянул до выпуска.
По фотографиям Воскресенска 77. На 1й. Самый дальний ряд: Зимин, Ильин, я и Калитеевский. Средний ряд: Кротов (с баяном), Васильков, Черемных, Сейдуманов.
Впереди всех (с гитарой) – Казаков. Словом, вся наша комната. Пушкин не попал, он фотографирует.
На 2-й. Стоят – Корягин, Талдыкин. Сидят – Пушкин, Кротов, Намоконов, Саламов, Калитеевский.
На 3-й. Впереди – Калитеевский и я. Держит «вожжи» Васильков. На заднем плане – кровельщик Лёва – тамошний специалист и Глухов (в каске).
На 4-й. В день банкета, предпоследний дом. Калитеевский и я.
Васильков К56, Глухов Т58 1977год.
Зимин К55, Ильин Т54, Намоконов Т58 1979год.
Казаков, Кротов А53 1981год, Кротов не закончил.
Талдыкин 1977, Сейдуманов 1979 – групп не знаю.
Саламов не из МИХМовских.
Выслал Бамовские фото, из тех что были под руками. Есть еще штук пять, тусклые. И несколько, где только я один на разных фонах.
Надеюсь дошли.С приветом, Рыженков Слава.

Володя, здравствуй! Переслал сегодня 4 фото, по Воскресенску, надеюсь, дошли. Я старался выбирать такие, на которых видны лица. Есть и «стенгазетовские» - работающие фигуры на фоне индустриального пейзажа, но, наверное, для твоего проекта они менее интересны.
По тексту про Ольшанова (надеюсь, ты его получил) я попросил бы подождать. Вышел на его близких, что-нибудь уточню.
А по набору выпускников начала 80-х в МИХМ , боюсь тебе не известен масштаб этого явления. Если известен, ничего! Все равно голые факты всегда интересны.
Вот мои данные по кафедре ПАХТ, на которой я работал с 1979(по сути с 1980, до того на олимпийских стройках)- по 1985, на 15 (пятнадцать!) преподавателей приходилось гораздо больше сотрудников. В основном они были НИС.

Чтобы не быть голословным перечисляю тех, кого вспомнил.
Владимир Агафонкин, Нина Акопян, Дмитрий Баранов, Григорий Буланов, Михаил Евтеев, Александр Золотников, Борис Кабак, Андрей Кадушкин, Виктор Казаков, Виктор Калитеевский, Алексадр Карабанов, Дмитрий Корягин, Александр Костомахин, Юрий Ларченко, Сергей Макареев, Ирина Миклашевская, Андрей Пахомов, Вячеслав Рыженков, Александр Стерман, Владимир Талдыкин, Виталий Тарасов, Татьяна Тарасова, Сергей Трифонов, Николай Тырин, Григорий Фастыковский, Ирина Цаблинова, Лев Цыганов, Александр Чичаев, Александр Шиналь, Илья Шмагин, Сергей Шорин, Александр Ярмолинский.
Я не упомянул Левина Александра, Измайлова Мохаммеда, Маслова Андрея, Ганыкина Алексея, Соловьева Владимира и др. – они не выпускники МИХМа.
Не упомянул Симонову Надежду, Харитонова Константина, Талачева Владимира – они несколько постарше. А уж тем более Пирогова Евгения, Ломакина Виктора, Вешнякова Виктора, Казенина Дмитрия, Кронова Павла – эти люди для нас были «посеребренные ветераны» - им было за сорок.
Пропускаю старших научных сотрудников – 10 человек, они особая категория.
Не упомянул «чистых» аспирантов – Шарикова, Бальцежака, Симонова, Кудрявцева, Макеева, Семенова, Карандеева, Ершова, Таранцева, Балуева, Козлова, Плотникова, Мюллера, Фройндорфа. ( А может быть Цыганова и Акопян тоже в этот список?).
Не перечисляю лаборантов и механиков. А их было: механиков двое, лаборантов и лаборанток четырнадцать (учебных меньше половины). Не потому, что не помню никого. Просто не всех помню точно, могу и спутать. Но! Почти все они были МИХМовцы-вечерники, разных годов выпуска. Если бы я мог их привязать хотя бы по годам. Ведь кое-кого (!) нет в базе.
Пока!Слава Рыженков.

Третье сообщение. Надеюсь, два сегодняшних уже прошли. Володя, по Кинешме все хорошо, только одна у меня просьба, дай этот текст под именем Рыженкова (одну только Кинешму, ССО не надо).
Стройотрядовские фото у меня подготовлены. Кинешемские, вижу, на месте, значит, буду высылать дальше, порциями.
Счастливо тебе, и надеюсь на продолжение наших контактов. Рыженков.

Здравствуй, Володя. Спасибо, порадовал! Приятно видеть результат, а уж наши молодые рожи – куда радостнее. Может быть, кроме меня и еще кто-нибудь порадуется.
Конец мемуаров, похоже, оторвался. Высылаю с того самого места.
Командир одного из отделений второго взвода Манушаров, как его полушутливо-полусерьезно называли – Нодар Иваныч, вернулся из армии просто рядовым. В лагерях ему вдруг захотелось, и он взял да и пришил к своим гладким погонам по две лычки. И до конца сборов именовался, в том числе и офицерами кафедры, младшим сержантом Манушаровым. По всей видимости, ему это было приятно.
Я отвлекся в сторону, а речь шла о Сереге Мишине. Он стал старшиной, так как в армии занимал весьма приметную должность – дирижер духового оркестра. Понятно, что во время своей службы бульдожьих качеств старшина Мишин не приобрел. Тем не менее, знал и умел он достаточно, чтобы командовать нашим взводом спокойно и без нервотрепки для себя и для нас.
С кем мы еще непосредственно сталкивались? Пожалуй, с замполитом роты. Каюсь, напрочь не помню я его ни по имени, ни по фамилии. Вообще бы не запомнил, что был у нас такой в лагерях, если бы не обедал он за одним столом с нашим отделением. Одно осталось в памяти кроме столовой, что появлялся этот замполит всегда не вовремя. Только какая-нибудь пауза, спокойный момент, а то и вообще, подшили по свежему подворотничку и начистили сапоги, как он - тут как тут. Надо ему чего-то тащить, волочь, переставлять. Куда курсантам деваться? Ругаются, а делают.
Вернусь к началу, к тому, как воспринимали мы наши лагеря. Конечно, не как каторгу или зону строгого режима! Всего лишь, как растянутую на месяц канитель, которую главное – отбыть до конца. Всё относительно, абсолютно одно – проходящие дни. Пусть будет что угодно: подьем по сигналу, топание в поле на занятие, бесконечные построения, дополнительные работы – лишь бы эти дни проходили побыстрее. А не тянулись, как нудное ожидание неизвестно на сколько опаздывающего поезда. Поэтому, например, сутки в карауле тихонько радовали. Вот идем-бредем мы в часть, там как-то поволыним, а вернемся в лагерь уже завтра! Как бы завтрашнее число, можно считать уже наступило. День из календаря сбрасываем уже сегодня.
В принципе, положа руку на сердце, занятия на сборах были совсем не трудными. Мозги не утомляли и жилы не выматывали. Но нам они ужасно не нравились. Главным образом тем, что всё это мы где-то, когда-то уже проходили. Всё уже записано по конспектам и ждет последнего часа – завершающего экзамена. К экзамену, а уж это-то дело привычное, мы как-нибудь посидим-подготовимся, но здесь в поле, разумеется, ничего не стараемся запоминать. Это много, нудно и главное – бесполезно. Спрашивать ведь будут, не что ты делал 13 июля, а только то, на что ответить придется именно по конспекту. Так что занятия – пустая беготня и трата сил на таскание на себе шинели, сапог, защитного комплекта и автомата. Никто ведь не собирался уметь управляться с АРСом или ТМС, про них всего-навсего полагалось чего-то наговорить ; как выражался майор Захаров «рассказать историю». Вот примерно таким было общее настроение – скорей бы всё это кончилось.
Но это самое «скорее» наши сержанты понимали несколько иначе от рядовых курсантов. Они хотели не просто скинуть с плеч этот экзамен военной кафедры, но оказаться среди тех, кто сдаст его в самую раннюю дату. Таких дат было назначено три. Их можно легко понять, наших бравых сержантов: даже при слабом знании предмета экзамен оставался для них простой формальностью. Выправка и военный билет вместо приписного – солидный довесок на весах «справедливости по-армейски». А вот всем прочим приходилось раздираться в собственных устремлениях: или побыстрее отстреляться, или лишний денек поготовиться? Знали мы, знали, что и без «фронтовых льгот» всё равно сдадут все. Но коленки всё же подрагивали. Очень уж многое было поставлено на одно единственное мероприятие.
Какой взвод когда сдает, определялось не с бухты-барахты, а местом, занятым в соцсоревновании. И конечно же, самым существенным пунктом в этом соревновании была победа в строевой подготовке (кто бы сомневался). В день смотра наш комвзвода сидел за завтраком грустный. «Что, сегодня вылетим в трубу?» - спросил он как бы самого себя. Я знал, что вопрос обращен ко мне. Можно, конечно, валить на сморщенные сапоги 47 размера, как в присказке про плохого танцора, но правда колола глаза. Даже в лаковых сапожках от любой «Саламандры», и даже в балетных тапочках, я, увалень от природы, не прошел бы лучше.
«Сдай меня на кухню!» - пошутил я, думая, что этот вариант вряд ли выполним. У Мишина двинулись брови, появился блеск в глазах. «А ты не обидишься?» Я только рассмеялся. Мишин разом поднялся с места и удалился вдоль ряда столов. Вернулся быстро – пойдем. Я пошел за ним, в самом деле ни капли не расстроившись. Какая разница : мыть миски и ложки или топать перед строем офицеров кафедры. За полчаса с меня не убудет, лишь бы день прошел спокойно.
Ложки мыть не пришлось. Старший кухонного наряда, сержант Книжников, или по уговору, или по безразличию к чужому «штрафнику» дал мне легкое задание – убраться в палатке, в которой хранили мясо. Потом отослал к ребятам, колющим дрова. Топор был один, а их и так трое… короче, оставалось просто ждать, когда Мишин меня вызволит. Но ждать пришлось до самого обеда. Зато взвод взял не что-то там, а самое первое место.
Старшина Мишин счел произведенный опыт весьма продуктивным и перспективным. Через десять дней строевой смотр был повторен, а к тому времени другие взводы существенно поработали над своим строевым шагом. Особенно с серьезных факультетов. Но тщетно! На этот раз на кухню были спрятаны сразу трое, кроме меня еще Бадаев и Пахомов. И снова первое место. Вот что значит взаимопонимание между курсантами и сержантами.
На кухню, разумеется, приходилось попадать не только из-за хитрых подпольных комбинаций, но и просто по наряду. Также как стоять под грибком или охранять лагерный автопарк. Что лучше, выходить на занятие или отбывать наряд? Сказать откровенно, все хорошо в меру. Как я уже говорил, лишь бы день прошел. Но что правда, то правда – в наряде день тянется куда медленнее.
Но не на кухне! Вот там головы поднять некогда. Да еще вечером надо не прокопошиться, успеть вовремя завалиться спать. Мы ведь не сержанты, среди которых находились любители побродить после отбоя. Наше дело – дрыхнуть, и с утра «шагом марш». То есть напрашивается простой вывод : нет в лагерях места хуже кухни. Напрашивается, да не вытанцовывается!! Есть у нарядчиков на кухню одно огромное преимущество. На целый день они превращаются в штатских. Работа есть – это да! Работы полно. Но нет ни команд, ни строя (вне которого солдат – не солдат), ни офицеров кафедры, на них ты в этот день можешь смотреть хоть через правое плечо, хоть сквозь прищуренный глаз. Ты под благовидным предлогом (в туалет) можешь пройти в этот день по лагерю совершенно один и не торопиться возвращаться назад.
Ради такого глотка свободы можно денек почупахтать в сальной воде жирные миски! Все познается в сравнении.
Так что, не крепко нас пугали всякие грозные «наряды вне очереди». Знали мы их, видали, и морщились больше для проформы. Да и не так много перепадало их на долю каждого. Опять же, конечно, не нужно обобщать. Вот, например, все тот же Женя Лутов, который побывал на кухне семь раз за месяц сборов.
Женя Лутов и военная кафедра – это особая тема. Если, не зная, перебрать все прозвища, которые высыпали на его бедную голову ( батька Лутов, Лютый, атаман Дутов, «Командор») представится фигура некоего громилы со зверской физиономией. А был это - тихий паренек с тонким голоском и невинными глазками. Но с упрямым характером, таким, что, выбрав для себя некую точку опоры, становится на нее раз и навсегда. Для Лутова такой точкой стало неприятие порядков военной кафедры. Он числился в последних разгильдяях, но при этом не пытался делать вида, что старается, силится, пыжится соответствовать тому, чего от него хотят сержанты и офицеры. Как бы вообще не понимал, где он и что с ним.
Началось с того, что Лутов чем-то приглянулся капитану Гашенко. Под горячую руку Гашенко сместил с командиров учебного взвода Командора – Александра Киреева – и поставил Лутова. Половину семестра шла потеха, Лутов пытался командовать, Киреев дулся, остальные вольничали. Тогда-то прозвище Командор и перешло от Киреева к Лутову. Наконец на взвод назначили Калёнова, и балаган прекратился.
В лагерях Лутов не изменился. Он не был сознательным нарушителем, просто по нескладности у него всё выходило не так. Вот и получилось, что восемь раз его гоняли на кухню. Правда, отбыл он там только семь. Снисходительный Манушаров, до этого не раз донимавший Женьку нескромными вопросами, отослал его из своего наряда, великодушно заявив: «Пуськай Лютов атдихает!». (Мы это узнали мимоходом от курсанта Красавина, тоже своего рода лагерной знаменитости. Того самого, который обстрелял из автомата с вышки местного прапорщика. Прапорщик, правда, оказался упрямым, его же дня через три Маслов взял на мушку, и вызвал разводящего).
А вот до белого каления довел Женька Лутов другого сержанта, по имени Иван (его фамилии мне узнать не пришлось). Нескольких человек из нашего взвода по неведомой причине пригнали на кухню перед самым ужином. Кажется, был перебой с подвозом воды, и наряд не управился с помывкой. Мы всей толпой стояли над мойками, когда вбежал этот сержант Ваня. Он, судя по всему, уже весь был издерган своим неудачным дежурством и очень торопился. «Брось эти кружки, разводящие давай!» - крикнул сержант. На беду он обратился к Лутову.
Наши отслужившие армию сержанты усиленно культивировали в разговоре солдатский жаргон, который мы, в общем, понимали, но старались не копировать. «Разводящие», то есть черпаки, выдаваемые на столы, и были кусочком этого жаргона. Но Женька Лутов, случайно или намеренно, не понял, чего хочет от него разгоряченный сержант. Он пожал плечами, глянул снизу вверх. «Половники что ли?». «Разводящие!!» - рявкнул Иван и уже сам протянул руку. «Так и скажи – половники» - как ни в чем не бывало добавил Лутов.
Протянутая рука сержанта резко сжалась в кулак. Но рядом с Лутовым стоял Юрка Алексеев, который резко повернулся всем корпусом, двинул плечами и чуть-чуть согнул в локтях к груди обе руки. Дело кончилось миром. Ваня длинно выругался, сгреб «разводящие» и выскочил из моечной. Сержант Ваня был, по всей видимости, горяч, но отходчив. Я вспомнил эту несостоявшуюся стычку в самом конце сборов, на учениях, когда тот же самый сержант метнулся из леса наперерез нашему отделению. Он стоял слегка пригнувшись, с автоматом наизготовку, приземистый крепкий, со вздувшимися бицепсами на руках. Мы поневоле попятились от него, от пахнувшей на нас, его боевой силы. Пожалуй, он смог бы разуделать кого угодно даже поварешкой!..
Зато не повезло другому Ване, старшине второй роты Булычеву. Дело было уже после отбоя. Все в нашей палатке улеглись, но еще не спали. От палатки третьего отделения (через одну от нашей) внезапно донеслись выкрики, невнятный шум, топот. Игорь Родохлеб, мой сосед по нарам, первым выскочил на шум. За ним потянулись другие. Всех, кто не успел выскочить сразу, наш Адамович вернул лежать. Шум постепенно затих, всё угомонилось.
Произошла маленькая потасовка. Старшина Ваня, проходивший мимо палатки, услышал разговор и сделал замечание. Ему ответили резко и в красках. А так как Булычев был слегка «под газом», у него хватило ума ввалиться прямо в палатку для выяснения. Там в темноте и состоялось «взаимное рукоприкладство». Набежавшие из других палаток, к своему сожалению, добавить не смогли. Кроме Булычева были другие сержанты (Бекенов, Рыбин) и враждебные стороны удалось быстро развести. Тем более, что на следующее утро был запланирован подъем по тревоге.
Кстати, об этом подъеме. Когда били Ваню Булычева, палатка второго отделения опустела полностью, но один курсант все-таки спал. Уснувшим, а вернее проснувшимся с запозданием, был Евгений Якоби. Он проснулся, увидел, что в палатке пусто, и справедливо заключил, что тревога уже началась. Когда курсанты возвращались в палатку, им навстречу вышел Женя в полном облачении, в сапогах, шинели и с противогазом через плечо.
И все-таки Ваня Булычев был и оставался любимым старшиной подполковника Качура. Может быть за имя, подполковник величал Булычева - Иван Батькович. Но сомнительно, были в лагере и другие Иваны (например Сырна, старшина третьей роты). Скорее, за общее пристрастие к главному развлечению – перетягиванию каната. Начальник сборов действовал по известному принципу: «У курсантов не должно оставаться свободного времени». Поэтому он устраивал бесконечные построения, на которых выступал сам на всевозможные важные темы. Но это, так сказать, по служебной надобности. А вот в перетягивание, тоже проводимое не единожды, подполковник Качур вкладывал душу. Он проводил его лично, сам следил за результатами, и первым его помощником в этом ответственном деле был старшина Булычев.
Последний день сборов, сдача х/б, шинелей и сапог, переодевание в гражданское, остался в памяти общей суматохой. Все резвились, как выпущенные на волю щенки. Но больше от зуда нервов, так как нетерпеливо ждали, когда, наконец, тронемся из оставляемого навсегда лагеря. И снова колонной, с песнями. Но уже не «не плачь, девчонка», а «надоело воевать» и «слава тебе господи».
В поезде ехали тихо, утомленно. Только в соседнем купе выл под гитару, не своим голосом, упившийся сержант Рыбин. Он упился не с радости, всё шло к тому, что ехать Коле в те же лагеря на следующее лето… А с другой стороны зудела в ухо нескончаемая беседа-препирательство Манушарова и Фильшина. Нодар Иваныч грозил, что вот получит лейтенанта и придет работать в институт на военную кафедру. А Александр Михайлович (уже к тому времени капитан) терпеливо возражал, что, мол, милости просим, но когда-нибудь потом. Чтобы работать на кафедре, нужен ох какой большой военный опыт.

Привет!
Я быстро-на "живую нитку"-сварганил сайт по Кинешме-77
по адресу http://www.vifedot.narod.ru/war_kineshma_77.htm
Все сыро,надо дорабатывать,но пока,как бы,пилотный вариант
Посмотри,все ли правильно,все ли как надо с твоей стороны?
Не упущено что-нибудь в лихорадочной спешке?
Если можешь,то сообщи,кто на фото вообще и кто в частности где
Спасибо!

Володя, я только что выслал воспоминание об Ольшанове. Если, как ты говорил, с почтой перебои, через несколько дней продублирую.
Всего доброго, надеюсь почта наладится. Рыженков.

Здравствуй, Володя!
Высылаю обещанное.От имени сотрудника отраслевой,не МИХМовского выпускника, который был другом Ольшанова.Письмо, приведенное в тексте, подлинное. Хранится у меня.
Из воспоминаний Алексея Ганыкина.
Обещав написать про Евгения Яковлевича Ольшанова, я, пожалуй, взялся за непосильную задачу. Легко писать про людей с очевидными успехами. Все их любят, уважают, ценят. Особенно, если они еще и в чинах. Неплохо было бы написать про Дмитрия Анатольевича Баранова. Что-то такое на тему: «Мои памятные встречи с профессором Барановым».
И начать вспоминать, как мы таскали носилки со строительным мусором, разгружали целыми вагонами мешки и сетки с картошкой и даже (помилуй нас, грешных) отмечали день рождения одной лаборанточки шумной компанией в техническом подвале…
Нет уж, лучше без этих глупостей! Господин Баранов, ректор, док. т. н., и прочая, и прочая, если захочет, сам вспомнит о своей беззаботной молодости. А еще лучше о своем непростом пути к нынешним высотам. И совсем бы хорошо, если бы рассказал он об Игоре Георгиевиче Терновском, своем первом научном наставнике. О подобных людях, без оговорок посвящавших свою единственную жизнь науке, забывать непростительно. Именно к таким и принадлежал Евгений Яковлевич Ольшанов.
МИХМ в силу своего статуса высшего Учебного заведения ценил прежде всего именно преподавателей. Это они – воспитатели и просветители студентов – красовались вокруг его нимба на самых почетных местах. Их знали и почитали все, им отдавалось всё наилучшее из того, чем институт владел, из них выходили деканы, проректоры и ректоры. Разве знал кто из доверчивой публики, а что скрывалось за торжественным фасадом, чем занимались все те, кто являлся в тот же институт каждое утро, но имена которых были никому не известны. Их место было в «подвалах и подземельях» МИХМа.
Не секрет, что орденоносный МИХМ не относился к форпостам науки. Научная деятельность, копошившаяся в его недрах, абсолютным большинством сотрудников и преподавателей рассматривалась чисто утилитарно. Надо повышать «остепененность» учебного штата, так сказать, поднимать научную квалификацию преподавателей? Надо! Значит пусть в свободное от студентов время «занимаются наукой». Неплохо звучит. Почти как более позднее – «занимаются любовью».
Но в том-то и беда, что «заниматься» наукой нельзя. В науке надо работать, причем не спустя рукава, а засучив их по самые плечи. И при этом одними плечами не возьмешь. Думать надо. Думать до зайчиков в глазах, вещих снов и видений наяву. Думать не день, не два – месяцами, а когда и годами. Причем это еще не значит, что ты в конце концов придумаешь что-то стоящее. Можешь и не придумать. Сколько их – ничего не придумавших, приходится на одного придумавшего? Никто не считал.
Зато среди этих непридумавших есть первые и вторые. Вторые не придумали, но продолжали думать и искать. Всю жизнь. Кто до могилы, кто до сумасшедшего дома. Превращались в вечных чудаков, забывших о реальности. И когда у кого-нибудь из них что-то выходило, никто из тех, что решают все вопросы, не принимал их всерьез. И опять же не просто из чванства. Неподатлив сам предмет для непривычного ума. Странные люди эти, как правило, не застревали на поверхностных задачках. Они лезли в непроходимые дебри, добираясь даже до самых что ни на есть вечных проблем. Цеплялись за те вопросы, которые по тем или иным, неизвестным никому причинам, обошли либо отложили «великие». Потому и понять: получилось что-нибудь у самоуглубленного мыслителя, или он просто нагородил чего-то несуразного - не просто. С наскока не разберешься. А глубоко вникать кто же будет, некогда! Ведь дело-то за «первыми», теми, кто когда-то, раз и навсегда, отмахнулся сам от всяких научных поисков.
Отмахиваться тоже можно по-разному. Можно отказаться от науки вообще и уйти в совершенно другие сферы. А можно вместо трудной, действительно научной, взять вполне разрешимую, только недостаточно освещенную в литературе задачу. И объявить – что именно это-то и является настоящей наукой. Ибо приносит ощутимую пользу, дает понятный всем и очевидный результат. А там – дорожка известна. Диссертация, защита. Уважение и успех. А затем и самоотверженный ежедневный труд. Например, в институте. Готовить из студентов инженеров, приносить большую пользу стране.
Вот такая вот картиночка. Очень похоже на правду, всем по заслугам и никому не обидно.
Реальная картина несколько грубее в своей практической зримости. Ведь МИХМовская наука - не заоблачная математика, она требует «железа» - приборов, оборудования, экспериментальных установок. Кто это сделает, соберет, обслужит? Могут, конечно, и сами преподаватели - вечерами, после 3х часов, либо в незанятые на неделе дни-окна. Ну, пожалуй, еще в сессию, между днями приема экзаменов и в зимние студенческие каникулы. В крайнем случае, в двухмесячный летний отпуск. Сказанное выглядит смешно даже сейчас. Нет, таким перегруженным людям, как преподаватели, лабораторные дела были явно не под силу. Нужен кто-то другой.
Получается, что лаборанты, то есть люди без профессии и специальности. Ходили слухи, что где-то существуют высоко квалифицированные научные лаборанты. На деле, как известно из МИХМовской практики, хорошо подготовленный человек не засидится в лаборантах, сам выйдет в инженеры и научные сотрудники. Тогда что же, штатный профессиональный научный работник? Его вряд ли прельстит полусамодельное, полухалтурное оборудование, отсутствие аналитических и метрологических лабораторий и тех же лаборантов.
Проблема вузовской науки потребовала квалифицированного заинтересованного штата, и он был создан. Организовался НИС - научно-исследовательский сектор. Затем он назывался НИЧ под эгидой ХНО, но это уже излишние подробности. В НИЧ входили, прежде всего, те же преподаватели. На полставки. Но известное дело – получающий половину ставки и делает половину работы. И хорошо, если половину…
А кто же будет делать вторую половину? Как кто? Вчерашние выпускники, оставшиеся в институте инженерами. Не аспирантами, те заняты своей диссертацией, их не припашешь на все 100, и не «соискателями», а просто инженерами, которым посулено, что со временем они перейдут в соискатели и аспиранты. А пока работа, и всякая работа, поскольку нет в институте непрестижной работы. Работа и на НИЧ и на учебный процесс.
Сердце такого инженера должна была согревать надежда: перейдет он в «соискатели», сделает «дисер», защитится, и встанет в очередь на преподавательское место. Долгая, долгая дорога. У кого-то она оказалась длинней жизни. В МИХМе, как на временном замороженном срезе, можно было найти таких ожидающих на любой стадии. «Застрявших» в лаборантах, инженерах, научных сотрудниках со степенями. По сути это и был НИС. Кто-то терпеливо ждал. (А преподаватели живут долго, это отмечал еще Ломакин. Он, правда, толковал такую аномалию мистически, через биополя, но статистика подтверждала его декларации.). Кто-то приспосабливался: обозначался на работе и сразу исчезал по всяким неинститутским делам. А кто-то не мог забыть, что он научный работник, и продолжал биться над научными вопросами. Таким доставалось хуже всех. Технической базы никакой, питательной среды для мысли – тем более, моральная поддержка от коллег со знаком минус. Особенно, если затянул с «защитой», и зачислен в неудачники. Вся надежда на единственный инструмент – собственную голову.
Не подведет этот универсальный инструмент, сделаешь что-то значимое. Но не обольщайся. И сделав, не облегчишь своей участи. Останешься в той же очереди, на той же ступеньке. Поэтому не мудрено, что большинство таких МИХМовских подвижников только нащупывали и выявляли проблемы в виде необъяснимых эффектов, и чаще всего на том и застревали. Доработать не хватало возможности. А «ведущим и движущим силам» института эти вопросы были уже не интересны.
Евгений Яковлевич Ольшанов вовсе не был классическим рассеянным естествоиспытателем с милыми странностями. И уж тем более, недоучившимся либо сбившимся с пути аспирантом-неудачником. Напротив, он успешно защитил кандидатскую диссертацию, уверенно писал научные статьи и технические отчеты. Мало того, в составлении заявок на изобретения, контактов с экспертами, он, как говорится, «собаку съел». В этом деле при нашем принудительно-плановом изобретательстве у него можно было многому поучиться. Можно было поучиться и умению работать собственными руками, а также тщательности и дотошности, с которой Ольшанов принимался за любую, даже самую примитивную работу. Его руки не мешали голове, а голова очень грамотно направляла руки.
Постараюсь описать, каким мне запомнился Евгений Яковлевич. Невысокий. Грузноватый, но подвижный, с седеющей шевелюрой, иногда слегка вздыбленной. Говорил быстро, заинтересованно, при этом без мелкой суеты. Слушая собеседника, не скрывал эмоций, мог разразиться внезапным искренним смехом. Сердился редко, больше сокрушался безразличием и тупостью окружающих. Если улавливал в чьих-то словах интересную мысль, моментально подхватывал и тут же пересказывал собственные соображения и выводы.
Любил пошутить, посмеяться, поговорить о литературе, которую хорошо знал. Но разговор всегда переходил на искусство вообще, и непременно возвращался к науке. Помню, говорили об улыбке Джоконды. Евгений Яковлевич послушал, подключился и быстро изложил, в чем там дело по его мнению. Какие черты в мимике любого лица отражают улыбку, какие грусть, и как необычно сочетал эти черты в своей картине Леонардо. В этом он и видел парадокс улыбки на неулыбающемся лице Моны Лизы.
Интересно он объяснял: «Ну-ка, улыбнись! Видели!» «А теперь нахмурься. Да не так сильно! Ага, вот она куда ушла!» «А на портрете помните куда? Вот глаз и бегает: вверх-вниз, вверх-вниз! И лицо живым кажется.». Все только переглядывались, ну и закрутил Ольшанов!
Я не знаю, где и как проходили его студенческие годы и первые самостоятельные шаги в научном мире. Но в 78-79 годах он, не сработавшись с Варыгиным на «Материаловедении», уже кандидатом и старшим научным сотрудником перешел в отраслевую лабораторию ПАХТ (кафедры процессов) под начало к доценту Рудову. Лаборатория работала во внешнем мире – на различных химпредприятиях Союза. Ольшанов стал вести «грузинское направление» - по химкомбинату в Рустави. Расчеты, проектные решения, командировки. Обследование действующей промышленной аппаратуры, монтаж. Серьезная производственная работа.
И дополнительная «научная» нагрузка. Кафедра планировала написание большого справочника по расчетам хим.-технол. процессов. Общая редакция – профессора Кутепова, который распределил все разделы будущего справочника между преподавателями кафедры. Один из разделов достался Рудову и его сотрудникам, то есть в первую голову – Ольшанову. Большая работа, но где же наука? Наука где-то рядом, иногда, мелкими порциями. Многих бы это устроило, но натура Ольшанова была иной, творческой.
Была у старших научных сотрудников отраслевой лаборатории еще одна научная повинность: курировать и консультировать молодых инженеров. Как раз произошел их большой наплыв. Четыре года подряд, начиная с 1978, в МИХМе был произведен беспрецедентный набор выпускников на кафедры и лаборатории. Эти совсем еще зелененькие инженерики, разумеется, жаждали «защититься». Институт, казалось бы, ничего не имел против. Вот вам лаборатория – творите, вытворяйте. Ищите, из чего соорудить установку, сочиняйте, как она будет выглядеть. Затевайте эксперименты, разбирайтесь с анализом проб и вообще результатов. Полная свобода (в пределах научной задачи, намеченной научным руководителем). Конечно, с большими обязанностями перед институтом, кафедрой, но тем не менее. Если сумеешь, успеешь – защитишься.
Задача походила на то, чтобы, не зная правил движения, и впервые сев за руль, проехать ночью через незнакомый город. Мало кто преодолел всю эту дорогу до конца. По ходу дела усвоил правила, принял их к исполнению и, набивая шишки, нашел в ночной мгле свой заветный переулок. Выведший его из темного города на свет.
Немногие из этих неоперившихся воробышков выпорхнули из МИХМа кандидатами, а доктором стал, кажется, один Дима Баранов. Остальные просто ушли стреляными воробьями. И в нос, и в хвост, а кто еще и в желудок с печенкой. В конечном счете, и за то спасибо альмаматери.
В отраслевой лаборатории новичков распределяли между научными сотрудниками. И почему-то в деле, где совместимость и контакт одни могли дать реальный эффект, желание самих работников не спрашивали. Ольшанову, которому и здесь хотелось сделать всё так, чтобы не было стыдно перед наукой, достались ребята весьма прагматичного склада. Юра Ларченко возжелал быть независимым и фактически откололся. Сашка Золотников, которому Ольшанов был готов помочь, а, по сути, подготовить диссертацию, на науку смотрел снисходительно. Его больше интересовали собственные личные дела и командировки, из которых он возвращался нагруженный дефицитными покупками. Одним словом, в подвалах МИХМа серьезная наука не желала приживаться.
Год шел за годом, гораздо быстрее, чем хотелось. Сотрудники МИХМа, а среди них и Ольшанов, жили от отчета до летних каникул (то есть какого-нибудь ремонта), и от каникул, через овощную базу, до нового отчета, начинавшегося уже в начале ноября. Работники отраслевой курсировали: в командировку – из командировки, из подвала – в лабораторию, из лаборатории – в подвал. Как все, так и Ольшанов.
Но куда бы Евгений Яковлевич не шел, редко можно было увидеть его без потертой зеленой хозяйственной сумки. Сумка эта была битком набита исписанной и еще не исписанной бумагой, тонкими и толстыми папками. Сумка то раздувалась, то худела. Ольшанов, где было возможно, присаживался за стол и писал: цифры, буквы, формулы, схемы. Потом вдруг начинал вычеркивать большим крестом страницы, а затем рвать их и пихать в урну. Он искал. Занимался сразу десятком задач, поставленных самому себе. Пробовал разные подходы, откидывал варианты. Кафедра процессов тихо посмеивалась. Рудов называл бумаги Ольшанова «письмами турецкому султану».
По всей видимости, так же проводил Евгений Яковлевич свободное время дома. А в командировках вечерами не вылезал из-за стола и засиживался глубоко за полночь, так что с утра его можно было не добудиться.
Не нужно думать, что Евгений Яковлевич был математиком-дилетантом, бившимся над пустяковыми для профессионала задачами. Я, например, увлекался в то время теорией вероятности и высшей геометрией неэвклидовых пространств. Таскал с собой книги, пытался вникать и делать выводы. Стоило в чем-то споткнуться или запутаться, Ольшанов моментально замечал, приходил на подмогу и без особых усилий распутывал узлы. А над своими «задачками» он бился годами. Уж такими непростыми оказывались мучавшие его «пустяки».
Наконец, обретя статус «стреляного воробья», я решил, что в МИХМе мне делать больше нечего. Жизнь завертелась водоворотом. Не только моя, всех нас, кто жил и трудился в Союзе ССР, а затем в президентской России. Прошло десять лет.
Нежданно-негаданно почта принесла скромный конвертик. Это было письмо из полузабытого прошлого. Писал Евгений Яковлевич:
«Здравствуй, Алексей Борисович!
Не удивляйся письму, поскольку в наше малопонятное время, когда математики замаливают старые грехи, СНС-ы метут улицы, а доктора наук караулят коммерческие склады, ты для меня остался тем единственным человеком, по крайней мере для меня , который не потерял интереса к произведению рядов, интегралу по контуру и вращению координат.
Признание в любви сделано, и теперь можно говорить серьезно. Борисыч! Не знаю, чем ты сейчас занимаешься, но по некоторым агентурным данным ты связан с научной работой, но не с нашей блудливой приспешницей начальствующих бездельников, а с той строгой Уранией, которая дарит свою улыбку лишь бескорыстным ее почитателям.
Случилось так, что одна из ее улыбок досталась мне, причем именно сейчас, когда со мной нет рядом многочисленной роты алчущих «соавторов» моих изобретений.. Но, к несчастью, со мной нет рядом и тех, кто мог бы подарить эту улыбку дельным людям, чтобы она не поблекла в альбоме.
Сознаюсь честно. Мне удалось построить систему комплексных чисел, минуя общепринятую абстракцию i2 = -1. В системе выявился параметр, который меняется в зависимости от координат, а при общепринятых комплексных числах он просто обращается в нуль, и потому незаметен.
Способ построения системы настолько прост, что ясен даже школьнику, знакомому с квадратом суммы двух чисел, и потому вот уже более двухсот лет это построение не обнаружено. Ох, уж эта наша гордыня, одна и злейших смертных грехов! – «Это же таблица умножения, а в ней давно все понятно!» (Вот этот самый способ я и нашел в таблице умножения)
Я мог бы еще долго рассказывать и об обобщенных комплексных и других обобщениях, а ведь я даже не знаю, дойдет ли до тебя это письмо, не сменил ли ты адрес. Поэтому
УМОЛЯЮ,
если это письмо дойдет до тебя, дай о себе весточку, а лучше заезжай, когда будешь в Москве, и мы посидим, как когда-то в гололедь, перед полетом в Тбилиси.
С уважением и надеждой, Ольшанов.
P.S. Если будешь писать, пиши «До востребования». Наши толстосумые вандалы громят урны, мусоропроводы и, конечно же, почтовые ящики. Мой адрес прежний. Жду!»
Я не мог не приехать, хотя на самом деле давно уже обретался в частных коммерческих организациях. Ольшанов был бодр, весел, но выглядел плохо. Узнав, что ни к какой науке я отношения не имею, расстроился и поник. Разговор ушел в сторону, на многомерные многогранники, кристаллы и, наконец, на елочные игрушки.
Сидели мы весь вечер, говорили задушевно, но к науке Ольшанов больше не возвращался. Только один раз, в полемическом порыве, он начал набрасывать схему своего преобразования. Не закончил, прервался. Листок этот хранится у меня, но на нем самая главная информации дана лишь общими намеками. Сохранилась ли она вообще, не знаю! Докапываться в дальнейшем у его близких посчитал неприличным, а затем они переехали.
Сам Евгений Яковлевич скончался в 2002 году.
Повторюсь еще раз, Ольшанов был весьма подготовлен для того, что не принять за неизвестное-новое какую-то свою неприметную ошибку. Был добросовестен и очень придирчив. Возможно, его материалы хранятся в семье, может быть, он успел их кому-нибудь передать. Во всяком случае, если не успел, его щепетильность порукой, что их стоит разыскать. А если они все-таки пропали, навсегда останется тайной, в чем состояло фундаментальное открытие Евгения Яковлевича Ольшанова.

Здравствуй, Володя! Похоже, я основательно потерял твоё доверие, признавшись, что учился в аспирантуре ИМЕТ. Но это было в 1990 году, и не по комсомольской линии. Тогда уже вовсю сновали кооперативщики, и наклевывались совсем другие приоритеты.
Намеченное про Ольшанова я уже написал и отпечатал, там всего 4 странички. Посмотрю пару дней, может быть что-то исправлю, и перешлю.
Насчет Качура я с тобой согласен, сам могу привести три примера его юмора. Но это как-то не монтировалось в мой текст.
Завтра, надеюсь, мне передадут пересканированные фотки, начну пробовать тебе пересылать. По какому все-таки адресу?
А там погляжу, может еще чем смогу быть полезным.
С наилучшими пожеланиями, Рыженков Слава.

Привет!
Я преувеличил реакцию ВикСора-никакого брутального окрика
не было!(а там кто,его,знает!)Хотя,если бы у него были претензии,он бы меня одергнул,мол,что ты личное и приватное размещаешь,а!?
Но у меня с ним общение не ладилось-не везет мне на коммуникации на людей с неорганики-особенно с 13 и 14-й групп!
Какие-то они ,на мой взгляд,для меня неподходящие!(Паршин и Кончуков,напирмер,из них и Сорокин тоже...навстречу моих запросам не пошел...

Володя, у меня встречный вопрос, по поводу окрика со стороны Сорокина.
А впишется в твой проект воспоминание скажем, вот с таким началом?
Обещав написать про Евгения Яковлевича Ольшанова, я, пожалуй, взялся за непосильную задачу. Легко писать про людей с очевидными успехами. Все их любят, уважают, ценят. Особенно, если они еще и в чинах. Неплохо было бы написать про Дмитрия Анатольевича Баранова. Что-то такое на тему: «Мои памятные встречи с профессором Барановым».
И начать вспоминать, как мы таскали носилки со строительным мусором, разгружали целыми вагонами мешки и сетки с картошкой и даже (помилуй нас, грешных) отмечали день рождения одной лаборанточки шумной компанией в техническом подвале…
Нет уж, лучше без этих глупостей! Господин Баранов, ректор, д.т.н и прочая, прочая, если захочет, сам вспомнит о своей беззаботной молодости. А еще лучше о своем непростом пути к нынешним высотам. И совсем бы хорошо, если бы рассказал он об Игоре Георгиевиче Терновском, своем первом научном наставнике. О подобных людях, без оговорок посвящавших свою единственную жизнь науке, забывать непростительно. Именно к таким и принадлежал Евгений Яковлевич Ольшанов.
МИХМ в силу своего статуса высшего Учебного заведения ценил прежде всего именно преподавателей. Это они – воспитатели и просветители студентов – красовались вокруг его нимба на самых почетных местах. Их знали и почитали все, им отдавалось всё наилучшее из того, чем институт владел, из них выходили деканы, проректоры и ректоры. Разве знал кто из доверчивой публики, а что скрывалось за торжественным фасадом, чем занимались все те, кто являлся в тот же институт каждое утро, но имена которых были никому не известны. Их место было в «подвалах и подземельях» МИХМа.
Не секрет, что орденоносный МИХМ не относился к форпостам науки. Научная деятельность, копошившаяся в его недрах, абсолютным большинством сотрудников и преподавателей рассматривалась чисто утилитарно. Надо повышать «остепененность» учебного штата, так сказать, поднимать научную квалификацию преподавателей? Надо! Значит пусть в свободное от студентов время «занимаются наукой». Неплохо звучит. Почти как более позднее – «занимаются любовью».

Написать я напишу всё равно. И почитать тебе пришлю! Но боюсь, это уже выходит за рамки.
С уважением, Слава Рыженков.

Володя, времени нет, только два словечка, остальное завтра.
Насчет Квасенкова даю гарантию, но заступил он на кафедру точно при нас, не раньше. Так что, возможно и в 1977.
Я, ты угадал, закончил аспирантуру, но в институте металлургии им Байкова. Так что, про МИХМовских волков-аспирантов, это не про меня. А про них я и от себя могу много добавить.
До завтра. Слава.

Здравствуй, Володя! За заботу о моем спокойствии большое спасибо. Сам пока не знаю, идти ли на контакт с Сорокиным. Честно говоря, очень любопытно. А бояться, я его не боюсь. Просто не понимаю, для чего ему такой контакт. НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ ПОДУМАЮ.
Как я понял, воспоминания о наших военных тебя тоже заинтересовали. Я рад. Понимаешь, совсем ничего такого даже не планировал. Чистый экспромт. Закончил по стройотрядам и затосковал от безделья. Абзац, другой; а дальше само набежало. Сначала даже сомневался, отправлять или нет.
Кстати, о МИХМовских преподавателях писать не хочу. Наверное ты понял, у меня специфический настрой, наговорю неприятных вещей. Не нужно!
К слову - есть тема, не затронутая в твоем проекте (но может быть, и не должна была быть затронута). Кроме студентов и преподавателей в МИХМе были аспирантура и НИС (научно-исследовательский сектор). Сотрудники и аспиранты знали о МИХМе много такого, о чем студенты и понятия не имели. Но я это так, высказывание общего плана.
Еще раз повторю, уважаю твое беспокойство обо мне, но близко к сердцу не принимай. Действуй из соображений целесообразности. Не надо упускать потенциальные источники информации. Их так мало.
Пожимаю мысленно твою дружескую руку.
Рыженков.

Сборы в Кинешме 1978 года.
Начнем с состава кафедры. Вот они, те, кто делал из нас защитников Родины и всего мира. (Качур вещал: «На Западе опасность сохраняется, на Востоке с каждым годом нарастает»). Перечисляем по порядку убывания. Пусть не дуются, которые из лейтенантов и капитанов добрались до полковников (или даже… ). Я говорю только про период с 1975 по 1978 год, а еще точнее, ближе к его началу. Момент, когда в мозгах навсегда отпечаталось (например – «майор Гуркин!»).
Зав. кафедрой полковник Квасенков.
Полковники: Гарайшин, Родионов, Катровский.
Подполковники: Ириков, Качур, Волынец, Голубь.
Майоры: Захаров, Гуркин, Каргин.
Капитаны: Лобахин, Коплевенко, Егоров, Гашенко.
Ст. лейтенанты: Фильшин, Кузнецов.
И, кроме того, по автоделу капитан Иванов, по ГО полковник Чебураков, а перед сборами пришли: майор Шкурупий и подполковник Слинько.
По именам-отчествам никого не называю, не положено было студентам курсантам знать их. Только обращение: «Товарищ капитан», да за спиной – капитан Гашенко. И как нам втолковывал тот же, только что упомянутый капитан: «Товарищ Гашенко вы мне говорить не имеете права. Это по-партийному.»
Лагеря и сборы мало чем отличались от «военки» вообще. Так ведь назывался у студентов военный день. Еженедельное Восьмое марта для студенток. Разве что без цветов, подарков и поддатых мужичков. Но им и так было неплохо. Я, конечно, имею в виду студенток, а не студентов. Единственно – слишком часто, они и забыли в конце концов, что это драгоценный дар, считали своим законным правом. Да бог с ними.
Поговорим о мужчинах. Остриженных, охаянных парнях, попадающих еженедельно из царства науки и техники в казарму. А особенно в «первый учебный цикл», так по военно-кафедральному именовался второй институтский курс. Тут были все главные прелести : ать-два, как стоишь в строю, шагом марш, «Я на вас, товарищ студент, просто поражаюсь». Один из афоризмов незабвенного капитана Гашенки.
Кто жил в измайловской общаге, особенно девчонки да иностранцы, наивно считают черным символом военки своего коменданта Гуркина. Ласло Пандур говорил: «Мы его называем Дуркин», и искренне считал, что это очень позорная кличка. Истинно русские люди находили в своем лексиконе куда более злые эпитеты и обороты, но всё равно. Гуркина может ругать тот, кто никогда не знал Гашенко.
Гашенко не ругали, как Гуркина, на него в остолбенении таращили остекленевшие глаза. В мозгу торчал неразрешимый вопрос, неужели в этом мире всё нормально? Если да, то почему мы попали сюда, или каким образом на институтскую кафедру занесло этого невероятного в своих высказываниях капитана. Что вообще творится на свете? Военный день всё же кончался, изумление по дороге домой выходило истеричным смехом, но на ругания или пересказ просто не хватало моральных сил. И фантазии. Трудно было придумать что-то более обидное для капитана Гашенко, чем то, в чем он подавал себя сам. Его просто цитировали.
«Чем бы дитя не игралось, лишь бы не тешилось». «Вы нам тут показываете сон рябой кобылы». «Выйти из строя, кто здесь выше меня. И по уму, и по образованию». «Киреев, вы в какой армии служили?». «Завелась Контр Банда». «Если Жумаханов сдаст зачет, я ему позволю плюнуть себе на лысину». «Как идет атака? С лозунгом соответствующим – за родину, за партию. У окопов противника автоматы на изготовку, если кто добежал…. Потери неизбежны». При объяснении системы «Улитка», он пытался несколько раз разбить квадрат на девять клеточек (три на три). Получалось шестнадцать. Наконец капитан положил мел, повернулся так, чтобы заслонить собой злополучный квадрат и резюмировал: «Ладно. На экзамене этого спрашивать не будут, а вам все равно не объяснишь». В завершение остается добавить, что латинскую G в наименовании американской винтовки он называл во всеуслышание «Цэ с крючочком».
Может быть, эти фразы в пересказе и не выглядят такими уж нелепыми и смешными. Но вообще-то они вырваны из оттеняющего их контекста и лишены самого главного – исполнения автора. К слову сказать, мы совсем не иронизировали по поводу его украинского акцента, в общем-то с русской грамматикой у Гашенко всё было благополучно. В армии ведь говорили по-русски. Да и любой акцент или дефект тут же забывается, если человек говорит умно и по делу. А у капитана Гашенко вроде бы все правильно, и строго по уставу, а нет-нет да чего-нибудь брякнет.
Поэтому майор Гуркин (он провел у нас пару занятий, подменяя Гашенко) совсем не оправдал наших ожиданий и опасений. Слухи-то и тогда о нём ходили – о-го-го! А тут ничего особенного: вполне может связать два слова, и даже больше. Ну, нетерпим! Ну, громогласен! Так кого этим удивишь на военной кафедре? Ведь даже сам начальник первого цикла - полковник Катровский, при официальном поздравлении нас от лица кафедры с 23м Февраля не сдержался и начал орать: «Сейчас водку будете жрать за Красную Армию, а служить не хотите!».
Так что Гуркину не удалось затмить нашего Гашенко. Наоборот, мы майора даже немножечко, капельку, зауважали. Такая же метаморфоза произошла попозже с подполковником Качуром. Пришел – поразил своей грамотностью. Не отошли же еще от Гашенко… Но потом постепенно добавлялись новые майоры, подполковники, и тем более лейтенанты. Ив. Ив. Качур блек, тускнел, окрашивался в уже знакомый сапожно-гимнастерный цвет, а к «третьему циклу» выглядел в наших глазах в той же компании, где-то по соседству с Гуркиным и Гашенко.
Конечно, можно много зубоскалить над тучностью капитана Лобахина, странной замкнутостью и отрешенностью подполковника Волынца, пофигизмом майора Захарова, внезапными перепадами либерализма и дотошной придирчивости старшего лейтенанта Фильшина…. Но! В этом ли дело?
Лобахин, например, был умнейший мужик и далеко бы пошел, отнесись к своей карьере серьезно, без заскоков и загулов. Неплохо выглядели и самые младшие по чинам Сергей Кузнецов и Александр Фильшин. Не знаю, может и испортились потом, выйдя в старшие офицеры?
Я хочу сказать, что «военка» от курса к курсу постепенно утрачивала дикость и бредовость, становилась более удобоваримой. Разумеется до определенного предела! Вряд ли найдется студент, который в конце обучения полюбил эту кафедру. Разве что какой-нибудь сдвинутый?! Хотя, чуть-чуть забегая вперед, могу сказать, что ребята с ТК ( в отделении ефрейтора Дрёмина) сами без понукания уже в лагерях затеяли поднимать боевую подготовку. Репетировали вечером на скорость отбой и подъем. Всё бывает!
Я говорил, что острота неприятия военной кафедры снижалась по мере прохождения тамошнего обучения. И сборы в Кинешме, таким образом, выглядели не венцом унижения, а просто долгожданной последней жертвой, за которой, наконец, последует искупление.
«Выезд тремя колоннами. Руководитель первой – подполковник Голубь. Руководитель второй – майор Гашенко, что еще за смех! Руководитель третьей – подполковник Слинько. Начальник сборов – подполковник Качур», - так объявил зав. кафедрой.
Да, Гашенко к тому времени получил долгожданного майора. В день первого появления с майорской звездой всё утро до занятий простоял на лестничной площадке. Якобы покуривал, и со всеми входящими на кафедру студентами вежливо здоровался. Далеко не каждый обратил внимание на его погоны, кто-то лишь удивился, чего это он здесь торчит, но слух есть слух – поразительную новость скоро узнали все.
Подполковник Слинько, обративший на себя внимание неожиданной новизной появления, скоро прославился на все сборы своими подлянками. Он был патологически убежден, что нет, и не бывает, честных добросовестных студентов, все они сволочи и жулики. Если студент в противогазе, он обязательно открутил трубку от коробки. А если подполковник Слинько это не обнаружил, значит он, гад, успел быстренько ее прикрутить. Все равно наказать! Если на занятиях по техобслуживанию студенту приказали заменить смазку, и никто не стоял за спиной, студент, без всякого сомнения, ни в коем случае не удалил старую. Напихал новую поверх старой и заслуживает взыскания. Не беда что доказать ничего нельзя!
Кстати, майор Шкурупий, пришедший одновременно со Слинько, наоборот, воплощал на сборах редкое для офицера кафедры здравомыслие. Его разумные замечания свежего человека, еще не вошедшего в тонкие условности учебного процесса, и знающего предмет не вообще, а в натуре и собственном опыте, могли вызвать у наших, казалось бы непробойных, студентов даже легкую краску стыда. Не знаю, сохранились ли в дальнейшем у майора эти его завидные качества.
Добавлю заодно, что тому же майору Шкурупию было доверено самое ответственное (уже без кавычек) дело – провести без потерь учебные стрельбы. После прошлогоднего самоубийства никто не хотел рисковать. И вот теперь стреляли мы из пистолета, а майор стоял «глаза в глаза» и держал в полузахвате свои ручищи. Шевелить можно было только указательным пальцем. Любое легкое движение в кисти или локте, и курсант повержен и обезоружен. На любые результаты стрельбы в таком положении можно было наплевать. Я, например, ни разу не попал даже в мишень, но никто не расстроился. Главное – не застрелился!.. Но довольно об офицерах кафедры, вспомним о курсантах.
Отправлялись мы с площади перед Ярославским вокзалом, уже там топали строем. Навеселе были только некоторые наши сержанты, остальные в полной норме. Подполковник Качур должен был быть доволен. Он нас припугнул загодя: «Если вы посмеете явиться пьяными к памятнику Владимира Ильича Ленина!…» Дальше долгая пауза. Вероятно, нам грозило что-то ужасное, чего нельзя и вообразить, но чего - никто уточнять не стал. Предпочли исполнить, как приказано. Что мы делали в эшелоне, не помню, вероятно, ничего особенного: погрузились и скоро завалились спать. Не отложился в памяти и вокзал города Кинешмы, не тем, видимо, были заняты мысли.
Первое запомнившееся впечатление – обмундирование. Все облачаются в хаки и становятся громоздкими, габаритными, непохожими сами на себя. Какими-то большими и одинаковыми. У меня, конечно, проблема с сапогами. Зауженное армейское голенище не желает натягиваться. У старшины метода одна – дает сапог на размер больше. Потом на два. Затем и на три. В результате кое-как, с голенищами в гармошку, а сапоги не по размеру – как ласты. В общем – не хуже чем у капитана Лобахина. Так и ходил. Местные офицеры из части морщились, наши с кафедры каменели лицом и глубоко вздыхали.
Дорога колонной в лагерь. Эта запомнилась хорошо, ходили мы потом по ней не раз. И на присягу, и в баню. Когда с песней, когда насупившись и по щиколотку в грязи. Лето выпало сырое, дождь неделями лил не переставая. Через несколько дней и уже до конца месяца не вылезали мы из шинелей. Идем бывало, подвываем хором : «Не плачь, девчонка, пройдут дожди», а старшина наш Лыков громко бормочет под нос: «Пройдут, пройдут! Топайте».
Я назвал старшину Лыкова. Это не прапорщик из местной кинешемской части, а наш МИХМовский студент. Один из тех, кто из сотоварищей и единомышленников превратились в первых наших гонителей. О таком мрачном сюрпризе нас предупреждали дружки со старших курсов. «Не бойтесь преподавателей, бойтесь сержантов. На старую дружбу не надейтесь! Задолбят они вас так, что мама родная не узнает». И давали совет, искренний по намерению, но нелепый по сути. Мол, набейте заранее морду своим одногруппникам из отслуживших в армии. А то в лагерях не получится, а после лагерей уже не захочется.
Женька Якоби, помню, посмеялся: «Ну что ж, давай побьем Шуру Калёнова». Вряд ли можно было найти более неподходящую кандидатуру. В общем-то, Каленов физически был не слабак, гипотетическое его избиение не выглядело бы, как издевательство над беззащитным, несомненно, он дал бы крепкую сдачу. Но скорее бы сперва изумился. Его искреннее открытое лицо, всегда вежливые, а порой и просительные интонации в голосе при общении с однокурсниками…. Воплощенное доверие и дружелюбие с примесью неподдельной наивности, легкая добыча для любителей всевозможных приколов и подначек. Представить Каленова в роли сержанта-издевателя было просто невозможно.
Кстати сказать, Шурка им и не стал. Скорее наоборот, необузданное зубоскальство его подчиненных доставило много неприятных минут самому сержанту Каленову. Он был командиром третьего отделения в нашем правофланговом взводе, и мы из первых рук знали, например, историю с заземлением палатки во время ночной грозы. Курсанты, с благословения своего сержанта, соорудили среди ночи «громоотвод» из ремня, ведра и фляги…
Третье отделение было «не совсем наше», то есть механики, но бывшие неорганики. Конечно, знали мы их, так или иначе, по всяким картошкам, общагам, овощным базам, но учились на разных потоках. Юрка Алексеев, Вася Трояков, Бизунов Андрюха (муж Нади из нашей, Н50 группы). Еще двоих, Силина и Пахомова, я до лагерей не знал, но другие где-то сталкивались. И уж вопреки правилам военной кафедры - Женька Роговой и Коля Фредов, оба из той же группы, что и Калёнов. Вот уж не досмотрел кто-то из составителей, а может быть, просто проспал. Труднее предположить, что специально придали их Каленову, зная его характер, не по всем пунктам отвечающий требованиям военной кафедры. Если так, то вообще опростоволосились! Шурке как раз больше всего доставалось от его одногруппников.
Второе отделение – уже почти родня. Группа Н58 в полном составе от Бадаева до Москвина. Плюс двое из нашей - Якоби и Филимонов. Самое большое отделение, самая тесная палатка. С соответствующими шуточками. Но вот у них был сержант - не позавидуешь! Нелепый Коля Рыбин по прозвищу «Базилио». Маленький рост, черные очки, легкие, чуть заметные усики. И какой-то красновато-желтый неровный загар. В общем, было что-то весьма напоминающее Ролана Быкова в «Приключениях Буратино».
Дело конечно не во внешности, а в противном характере. Рыбина расплющивало непомерное самомнение. Вероятно, он потаенно воображал себя по меньшей мере полковником, которого зачем-то принудили играть роль командира отделения. Где только можно и неможно, уклонялся Рыбин от исполнения возложенных на него обязанностей; не было во всем учебном МИХМовском батальоне более разболтанного сержанта. Но при этом его курсанты обязаны были понимать, какое им выпало счастье, что он ими командует. И чтобы не забыли – сплошной рой мелких и мелочных придирок.
Был этот Коля у меня разводящим во время суточного караула в части. Надо было видеть и слышать, с каким удовольствием он отдавал команды, а еще большим – мешал допить до дна кружку чая или на минуту-другую сидя смежить глаза во время бодрствования в караулке. Правда, часов через шесть Рыбин утихомирился, ненароком пальнув в воздух из автомата. Пришлось ему до конца суток запихать своё самолюбие в боковой карман.
Зато наш командир отделения – Александр Адамович – был тих, но грозен. Его побить предварительно, для профилактики, вряд ли бы кто рискнул. Хоть во время памятного случая с Ваней Булычевым, он и сказал в шутку: «Ребята, я хороший», на деле, не сомневаюсь, он смог бы отбиться и от всего отделения разом. Но это попутное замечание. Был Адамович сержантом с хорошим чувством меры. Правда, посмеивался при заезде: «Теперь, друг мой Лутов, ты пропал!», а пропал бы Женька Лутов, попади он в лапы к какому-нибудь другому сержанту, позлее. И мы все заодно нахлебались бы. А так, Адамович наш редко повышал голос, с ним и без того предпочитали жить мирно. Это было нетрудно, на какие-то мелочи он мог посмотреть снисходительно.
Командир нашего первого взвода первой роты Сергей Мишин тоже не потерял голову от власти на один месяц. И то сказать, он носил самый большой чин из наших очинённых студентов, был настоящий, с армейским стажем, старшина. Не такой, как Ваня Булычев, которого произвел из сержантов в старшины подполковник Качур. До сих пор не понимаю, кому понадобился этот маскарад – добавлять лычки за три недели до выхода в лейтенанты. Новоиспеченное старшинство Булычева мало чем отличалось от самовольства Манушарова. Командир одного из отделений второго взвода Манушаров, как его полушутливо-полусерьезно называли – Нодар Иваныч, вернулся из армии просто рядовым. В лагерях ему вдруг захотелось, и он взял да и пришил к своим гладким погонам по две лычки. И до конца сборов именовался, в том числе и офицерами кафедры, младшим сержантом Манушаровым. По всей видимости, ему это было приятно.
Я отвлекся в сторону, а речь шла о Сереге Мишине. Он стал старшиной, так как в армии занимал весьма приметную должность – дирижер духового оркестра. Понятно, что во время своей службы бульдожьих качеств старшина Мишин не приобрел. Тем не менее, знал и умел он достаточно, чтобы командовать нашим взводом спокойно и без нервотрепки для себя и для нас.
С кем мы еще непосредственно сталкивались? Пожалуй, с замполитом роты. Каюсь, напрочь не помню я его ни по имени, ни по фамилии. Вообще бы не запомнил, что был у нас такой в лагерях, если бы не обедал он за одним столом с нашим отделением. Одно осталось в памяти кроме столовой, что появлялся этот замполит всегда не вовремя. Только какая-нибудь пауза, спокойный момент, а то и вообще, подшили по свежему подворотничку и начистили сапоги, как он - тут как тут. Надо ему чего-то тащить, волочь, переставлять. Куда курсантам деваться? Ругаются, а делают.
Вернусь к началу, к тому, как воспринимали мы наши лагеря. Конечно, не как каторгу или зону строгого режима! Всего лишь, как растянутую на месяц канитель, которую главное – отбыть до конца. Всё относительно, абсолютно одно – проходящие дни. Пусть будет что угодно: подьем по сигналу, топание в поле на занятие, бесконечные построения, дополнительные работы – лишь бы эти дни проходили побыстрее. А не тянулись, как нудное ожидание неизвестно на сколько опаздывающего поезда. Поэтому, например, сутки в карауле тихонько радовали. Вот идем-бредем мы в часть, там как-то поволыним, а вернемся в лагерь уже завтра! Как бы завтрашнее число, можно считать уже наступило. День из календаря сбрасываем уже сегодня.
В принципе, положа руку на сердце, занятия на сборах были совсем не трудными. Мозги не утомляли и жилы не выматывали. Но нам они ужасно не нравились. Главным образом тем, что всё это мы где-то, когда-то уже проходили. Всё уже записано по конспектам и ждет последнего часа – завершающего экзамена. К экзамену, а уж это-то дело привычное, мы как-нибудь посидим-подготовимся, но здесь в поле, разумеется, ничего не стараемся запоминать. Это много, нудно и главное – бесполезно. Спрашивать ведь будут, не что ты делал 13 июля, а только то, на что ответить придется именно по конспекту. Так что занятия – пустая беготня и трата сил на таскание на себе шинели, сапог, защитного комплекта и автомата. Никто ведь не собирался уметь управляться с АРСом или ТМС, про них всего-навсего полагалось чего-то наговорить ; как выражался майор Захаров «рассказать историю». Вот примерно таким было общее настроение – скорей бы всё это кончилось.
Но это самое «скорее» наши сержанты понимали несколько иначе от рядовых курсантов. Они хотели не просто скинуть с плеч этот экзамен военной кафедры, но оказаться среди тех, кто сдаст его в самую раннюю дату. Таких дат было назначено три. Их можно легко понять, наших бравых сержантов: даже при слабом знании предмета экзамен оставался для них простой формальностью. Выправка и военный билет вместо приписного – солидный довесок на весах «справедливости по-армейски». А вот всем прочим приходилось раздираться в собственных устремлениях: или побыстрее отстреляться, или лишний денек поготовиться? Знали мы, знали, что и без «фронтовых льгот» всё равно сдадут все. Но коленки всё же подрагивали. Очень уж многое было поставлено на одно единственное мероприятие.
Какой взвод когда сдает, определялось не с бухты-барахты, а местом, занятым в соцсоревновании. И конечно же, самым существенным пунктом в этом соревновании была победа в строевой подготовке (кто бы сомневался). В день смотра наш комвзвода сидел за завтраком грустный. «Что, сегодня вылетим в трубу?» - спросил он как бы самого себя. Я знал, что вопрос обращен ко мне. Можно, конечно, валить на сморщенные сапоги 47 размера, как в присказке про плохого танцора, но правда колола глаза. Даже в лаковых сапожках от любой «Саламандры», и даже в балетных тапочках, я, увалень от природы, не прошел бы лучше.
«Сдай меня на кухню!» - пошутил я, думая, что этот вариант вряд ли выполним. У Мишина двинулись брови, появился блеск в глазах. «А ты не обидишься?» Я только рассмеялся. Мишин разом поднялся с места и удалился вдоль ряда столов. Вернулся быстро – пойдем. Я пошел за ним, в самом деле ни капли не расстроившись. Какая разница : мыть миски и ложки или топать перед строем офицеров кафедры. За полчаса с меня не убудет, лишь бы день прошел спокойно.
Ложки мыть не пришлось. Старший кухонного наряда, сержант Книжников, или по уговору, или по безразличию к чужому «штрафнику» дал мне легкое задание – убраться в палатке, в которой хранили мясо. Потом отослал к ребятам, колющим дрова. Топор был один, а их и так трое… короче, оставалось просто ждать, когда Мишин меня вызволит. Но ждать пришлось до самого обеда. Зато взвод взял не что-то там, а самое первое место.
Старшина Мишин счел произведенный опыт весьма продуктивным и перспективным. Через десять дней строевой смотр был повторен, а к тому времени другие взводы существенно поработали над своим строевым шагом. Особенно с серьезных факультетов. Но тщетно! На этот раз на кухню были спрятаны сразу трое, кроме меня еще Бадаев и Пахомов. И снова первое место. Вот что значит взаимопонимание между курсантами и сержантами.
На кухню, разумеется, приходилось попадать не только из-за хитрых подпольных комбинаций, но и просто по наряду. Также как стоять под грибком или охранять лагерный автопарк. Что лучше, выходить на занятие или отбывать наряд? Сказать откровенно, все хорошо в меру. Как я уже говорил, лишь бы день прошел. Но что правда, то правда – в наряде день тянется куда медленнее.
Но не на кухне! Вот там головы поднять некогда. Да еще вечером надо не прокопошиться, успеть вовремя завалиться спать. Мы ведь не сержанты, среди которых находились любители побродить после отбоя. Наше дело – дрыхнуть, и с утра «шагом марш». То есть напрашивается простой вывод : нет в лагерях места хуже кухни. Напрашивается, да не вытанцовывается!! Есть у нарядчиков на кухню одно огромное преимущество. На целый день они превращаются в штатских. Работа есть – это да! Работы полно. Но нет ни команд, ни строя (вне которого солдат – не солдат), ни офицеров кафедры, на них ты в этот день можешь смотреть хоть через правое плечо, хоть сквозь прищуренный глаз. Ты под благовидным предлогом (в туалет) можешь пройти в этот день по лагерю совершенно один и не торопиться возвращаться назад.
Ради такого глотка свободы можно денек почупахтать в сальной воде жирные миски! Все познается в сравнении.
Так что, не крепко нас пугали всякие грозные «наряды вне очереди». Знали мы их, видали, и морщились больше для проформы. Да и не так много перепадало их на долю каждого. Опять же, конечно, не нужно обобщать. Вот, например, все тот же Женя Лутов, который побывал на кухне семь раз за месяц сборов.
Женя Лутов и военная кафедра – это особая тема. Если, не зная, перебрать все прозвища, которые высыпали на его бедную голову ( батька Лутов, Лютый, атаман Дутов, «Командор») представится фигура некоего громилы со зверской физиономией. А был это - тихий паренек с тонким голоском и невинными глазками. Но с упрямым характером, таким, что, выбрав для себя некую точку опоры, становится на нее раз и навсегда. Для Лутова такой точкой стало неприятие порядков военной кафедры. Он числился в последних разгильдяях, но при этом не пытался делать вида, что старается, силится, пыжится соответствовать тому, чего от него хотят сержанты и офицеры. Как бы вообще не понимал, где он и что с ним.
Началось с того, что Лутов чем-то приглянулся капитану Гашенко. Под горячую руку Гашенко сместил с командиров учебного взвода Командора – Александра Киреева – и поставил Лутова. Половину семестра шла потеха, Лутов пытался командовать, Киреев дулся, остальные вольничали. Тогда-то прозвище Командор и перешло от Киреева к Лутову. Наконец на взвод назначили Калёнова, и балаган прекратился.
В лагерях Лутов не изменился. Он не был сознательным нарушителем, просто по нескладности у него всё выходило не так. Вот и получилось, что восемь раз его гоняли на кухню. Правда, отбыл он там только семь. Снисходительный Манушаров, до этого не раз донимавший Женьку нескромными вопросами, отослал его из своего наряда, великодушно заявив: «Пуськай Лютов атдихает!».
А вот до белого каления довел Женька другого сержанта, по имени Иван (его фамилии мне узнать не пришлось). Нескольких человек из нашего взвода по неведомой причине пригнали на кухню перед самым ужином. Кажется, был перебой с подвозом воды, и наряд не управился с помывкой. Мы всей толпой стояли над мойками, когда вбежал этот сержант Ваня. Он, судя по всему, уже весь был издерган своим неудачным дежурством и очень торопился. «Брось эти кружки, разводящие давай!» - крикнул сержант. На беду он обратился к Лутову.
Наши отслужившие армию сержанты усиленно культивировали в разговоре солдатский жаргон, который мы, в общем, понимали, но старались не копировать. «Разводящие», то есть черпаки, выдаваемые на столы, и были кусочком этого жаргона. Но Женька Лутов, случайно или намеренно, не понял, чего хочет от него разгоряченный сержант. Он пожал плечами, глянул снизу вверх. «Половники что ли?». «Разводящие!!» - рявкнул Иван и уже сам протянул руку. «Так и скажи – половники» - как ни в чем не бывало добавил Лутов.
Протянутая рука сержанта резко сжалась в кулак. Но рядом с Лутовым стоял Юрка Алексеев, который резко повернулся всем корпусом, двинул плечами и чуть-чуть согнул в локтях к груди обе руки. Дело кончилось миром. Ваня длинно выругался, сгреб «разводящие» и выскочил из моечной. Сержант Ваня был, по всей видимости, горяч, но отходчив. Я вспомнил эту несостоявшуюся стычку в самом конце сборов, на учениях, когда тот же самый сержант метнулся из леса наперерез нашему отделению. Он стоял слегка пригнувшись, с автоматом наизготовку, приземистый крепкий, со вздувшимися бицепсами на руках. Мы поневоле попятились от него, от пахнувшей на нас, его боевой силы. Пожалуй, он смог бы разуделать кого угодно даже поварешкой!..
Зато не повезло другому Ване, старшине второй роты Булычеву. Дело было уже после отбоя. Все в нашей палатке улеглись, но еще не спали. От палатки третьего отделения (через одну от нашей) внезапно донеслись выкрики, невнятный шум, топот. Игорь Родохлеб, мой сосед по нарам, первым выскочил на шум. За ним потянулись другие. Всех, кто не успел выскочить сразу, наш Адамович вернул лежать. Шум постепенно затих, всё угомонилось.
Произошла маленькая потасовка. Старшина Ваня, проходивший мимо палатки, услышал разговор и сделал замечание. Ему ответили резко и в красках. А так как Булычев был слегка «под газом», у него хватило ума ввалиться прямо в палатку для выяснения. Там в темноте и состоялось «взаимное рукоприкладство». Набежавшие из других палаток, к своему сожалению, добавить не смогли. Кроме Булычева были другие сержанты (Бекенов, Рыбин) и враждебные стороны удалось быстро развести. Тем более, что на следующее утро был запланирован подъем по тревоге.
Кстати, об этом подъеме. Когда били Ваню Булычева, палатка второго отделения опустела полностью, но один курсант все-таки спал. Уснувшим, а вернее проснувшимся с запозданием, был Евгений Якоби. Он проснулся, увидел, что в палатке пусто, и справедливо заключил, что тревога уже началась. Когда курсанты возвращались в палатку, им навстречу вышел Женя в полном облачении, в сапогах, шинели и с противогазом через плечо.
И все-таки Ваня Булычев был и оставался любимым старшиной подполковника Качура. Может быть за имя, подполковник величал Булычева - Иван Батькович. Но сомнительно, были в лагере и другие Иваны (например Сырна, старшина третьей роты). Скорее, за общее пристрастие к главному развлечению – перетягиванию каната. Начальник сборов действовал по известному принципу: «У курсантов не должно оставаться свободного времени». Поэтому он устраивал бесконечные построения, на которых выступал сам на всевозможные важные темы. Но это, так сказать, по служебной надобности. А вот в перетягивание, тоже проводимое не единожды, подполковник Качур вкладывал душу. Он проводил его лично, сам следил за результатами, и первым его помощником в этом ответственном деле был старшина Булычев.
Последний день сборов, сдача х/б, шинелей и сапог, переодевание в гражданское, остался в памяти общей суматохой. Все резвились, как выпущенные на волю щенки. Но больше от зуда нервов, так как нетерпеливо ждали, когда, наконец, тронемся из оставляемого навсегда лагеря. И снова колонной, с песнями. Но уже не «не плачь, девчонка», а «надоело воевать» и «слава тебе господи».
В поезде ехали тихо, утомленно. Только в соседнем купе выл под гитару, не своим голосом, упившийся сержант Рыбин. Он упился не с радости, всё шло к тому, что ехать Коле в те же лагеря на следующее лето… А с другой стороны зудела в ухо нескончаемая беседа-препирательство Манушарова и Фильшина. Нодар Иваныч грозил, что вот получит лейтенанта и придет работать в институт на военную кафедру. А Александр Михайлович (уже к тому времени капитан) терпеливо возражал, что, мол, милости просим, но когда-нибудь потом. Чтобы работать на кафедре, нужен ох какой большой военный опыт.
Здравствуй, Володя!
Отправляю полностью, а то вдруг не дойдет.
С уважением, Рыженков

Привет, Володя! Не пугайся, по Кинешме будет меньше чем по ССО. Там-то все побывали, особо расписывать незачем. Где-то листов на 7 машинописных. В коллекцию к тем воспоминаниям, что уже есть у тебя на сайте.(Если сочтешь подходящими). Как я и говорил - от имени Рыженкова В.

Сборы в Кинешме 1978 года.
Начнем с состава кафедры. Вот они, те, кто делал из нас защитников Родины и всего мира. (Качур вещал: «На Западе опасность сохраняется, на Востоке с каждым годом нарастает»). Перечисляем по порядку убывания. Пусть не дуются, которые из лейтенантов и капитанов добрались до полковников (или даже… ). Я говорю только про период с 1975 по 1978 год, а еще точнее, ближе к его началу. Момент, когда в мозгах навсегда отпечаталось (например – «майор Гуркин!»).
Зав. кафедрой полковник Квасенков.
Полковники: Гарайшин, Родионов, Катровский.
Подполковники: Ириков, Качур, Волынец, Голубь.
Майоры: Захаров, Гуркин, Каргин.
Капитаны: Лобахин, Коплевенко, Егоров, Гашенко.
Ст. лейтенанты: Фильшин, Кузнецов.
И, кроме того, по автоделу капитан Иванов, по ГО полковник Чебураков, а перед сборами пришли: майор Шкурупий и подполковник Слинько.
По именам-отчествам никого не называю, не положено было студентам курсантам знать их. Только обращение: «Товарищ капитан», да за спиной – капитан Гашенко. И как нам втолковывал тот же, только что упомянутый капитан: «Товарищ Гашенко вы мне говорить не имеете права. Это по-партийному.»
Лагеря и сборы мало чем отличались от «военки» вообще. Так ведь назывался у студентов военный день. Еженедельное Восьмое марта для студенток. Разве что без цветов, подарков и поддатых мужичков. Но им и так было неплохо. Я, конечно, имею в виду студенток, а не студентов. Единственно – слишком часто, они и забыли в конце концов, что это драгоценный дар, считали своим законным правом. Да бог с ними.
Поговорим о мужчинах. Остриженных, охаянных парнях, попадающих еженедельно из царства науки и техники в казарму. А особенно в «первый учебный цикл», так по военно-кафедральному именовался второй институтский курс. Тут были все главные прелести : ать-два, как стоишь в строю, шагом марш, «Я на вас, товарищ студент, просто поражаюсь». Один из афоризмов незабвенного капитана Гашенки.
Кто жил в измайловской общаге, особенно девчонки да иностранцы, наивно считают черным символом военки своего коменданта Гуркина. Ласло Пандур говорил: «Мы его называем Дуркин», и искренне считал, что это очень позорная кличка. Истинно русские люди находили в своем лексиконе куда более злые эпитеты и обороты, но всё равно. Гуркина может ругать тот, кто никогда не знал Гашенко.
Гашенко не ругали, как Гуркина, на него в остолбенении таращили остекленевшие глаза. В мозгу торчал неразрешимый вопрос, неужели в этом мире всё нормально? Если да, то почему мы попали сюда, или каким образом на институтскую кафедру занесло этого невероятного в своих высказываниях капитана. Что вообще творится на свете? Военный день всё же кончался, изумление по дороге домой выходило истеричным смехом, но на ругания или пересказ просто не хватало моральных сил. И фантазии. Трудно было придумать что-то более обидное для капитана Гашенко, чем то, в чем он подавал себя сам. Его просто цитировали.
«Чем бы дитя не игралось, лишь бы не тешилось». «Вы нам тут показываете сон рябой кобылы». «Выйти из строя, кто здесь выше меня. И по уму, и по образованию». «Киреев, вы в какой армии служили?». «Завелась Контр Банда». «Если Жумаханов сдаст зачет, я ему позволю плюнуть себе на лысину». «Как идет атака? С лозунгом соответствующим – за родину, за партию. У окопов противника автоматы на изготовку, если кто добежал…. Потери неизбежны». При объяснении системы «Улитка», он пытался несколько раз разбить квадрат на девять клеточек (три на три). Получалось шестнадцать. Наконец капитан положил мел, повернулся так, чтобы заслонить собой злополучный квадрат и резюмировал: «Ладно. На экзамене этого спрашивать не будут, а вам все равно не объяснишь». В завершение остается добавить, что латинскую G в наименовании американской винтовки он называл во всеуслышание «Цэ с крючочком».
Может быть, эти фразы в пересказе и не выглядят такими уж нелепыми и смешными. Но вообще-то они вырваны из оттеняющего их контекста и лишены самого главного – исполнения автора. К слову сказать, мы совсем не иронизировали по поводу его украинского акцента, в общем-то с русской грамматикой у Гашенко всё было благополучно. В армии ведь говорили по-русски. Да и любой акцент или дефект тут же забывается, если человек говорит умно и по делу. А у капитана Гашенко вроде бы все правильно, и строго по уставу, а нет-нет да чего-нибудь брякнет.
Поэтому майор Гуркин (он провел у нас пару занятий, подменяя Гашенко) совсем не оправдал наших ожиданий и опасений. Слухи-то и тогда о нём ходили – о-го-го! А тут ничего особенного: вполне может связать два слова, и даже больше. Ну, нетерпим! Ну, громогласен! Так кого этим удивишь на военной кафедре? Ведь даже сам начальник первого цикла - полковник Катровский, при официальном поздравлении нас от лица кафедры с 23м Февраля не сдержался и начал орать: «Сейчас водку будете жрать за Красную Армию, а служить не хотите!».
Так что Гуркину не удалось затмить нашего Гашенко. Наоборот, мы майора даже немножечко, капельку, зауважали. Такая же метаморфоза произошла попозже с подполковником Качуром. Пришел – поразил своей грамотностью. Не отошли же еще от Гашенко… Но потом постепенно добавлялись новые майоры, подполковники, и тем более лейтенанты. Ив. Ив. Качур блек, тускнел, окрашивался в уже знакомый сапожно-гимнастерный цвет, а к «третьему циклу» выглядел в наших глазах в той же компании, где-то по соседству с Гуркиным и Гашенко.
Конечно, можно много зубоскалить над тучностью капитана Лобахина, странной замкнутостью и отрешенностью подполковника Волынца, пофигизмом майора Захарова, внезапными перепадами либерализма и дотошной придирчивости старшего лейтенанта Фильшина…. Но! В этом ли дело?
Лобахин, например, был умнейший мужик и далеко бы пошел, отнесись к своей карьере серьезно, без заскоков и загулов. Неплохо выглядели и самые младшие по чинам Сергей Кузнецов и Александр Фильшин. Не знаю, может и испортились потом, выйдя в старшие офицеры?
Я хочу сказать, что «военка» от курса к курсу постепенно утрачивала дикость и бредовость, становилась более удобоваримой. Разумеется до определенного предела! Вряд ли найдется студент, который в конце обучения полюбил эту кафедру. Разве что какой-нибудь сдвинутый?! Хотя, чуть-чуть забегая вперед, могу сказать, что ребята с ТК ( в отделении ефрейтора Дрёмина) сами без понукания уже в лагерях затеяли поднимать боевую подготовку. Репетировали вечером на скорость отбой и подъем. Всё бывает!
Я говорил, что острота неприятия военной кафедры снижалась по мере прохождения тамошнего обучения. И сборы в Кинешме, таким образом, выглядели не венцом унижения, а просто долгожданной последней жертвой, за которой, наконец, последует искупление.
«Выезд тремя колоннами. Руководитель первой – подполковник Голубь. Руководитель второй – майор Гашенко, что еще за смех! Руководитель третьей – подполковник Слинько. Начальник сборов – подполковник Качур», - так объявил зав. кафедрой.
Да, Гашенко к тому времени получил долгожданного майора. В день первого появления с майорской звездой всё утро до занятий простоял на лестничной площадке. Якобы покуривал, и со всеми входящими на кафедру студентами вежливо здоровался. Далеко не каждый обратил внимание на его погоны, кто-то лишь удивился, чего это он здесь торчит, но слух есть слух – поразительную новость скоро узнали все.
Подполковник Слинько, обративший на себя внимание неожиданной новизной появления, скоро прославился на все сборы своими подлянками. Он был патологически убежден, что нет, и не бывает, честных добросовестных студентов, все они сволочи и жулики. Если студент в противогазе, он обязательно открутил трубку от коробки. А если подполковник Слинько это не обнаружил, значит он, гад, успел быстренько ее прикрутить. Все равно наказать! Если на занятиях по техобслуживанию студенту приказали заменить смазку, и никто не стоял за спиной, студент, без всякого сомнения, ни в коем случае не удалил старую. Напихал новую поверх старой и заслуживает взыскания. Не беда что доказать ничего нельзя!
Кстати, майор Шкурупий, пришедший одновременно со Слинько, наоборот, воплощал на сборах редкое для офицера кафедры здравомыслие. Его разумные замечания свежего человека, еще не вошедшего в тонкие условности учебного процесса, и знающего предмет не вообще, а в натуре и собственном опыте, могли вызвать у наших, казалось бы непробойных, студентов даже легкую краску стыда. Не знаю, сохранились ли в дальнейшем у майора эти его завидные качества…
Отправлялись мы с площади перед Ярославским вокзалом