|на главную|

|на «Мемуары михмачей»|

Было еще одно достаточно заметное событие в нашей студенческой жизни. Правда, точная датировка этого этапа восхождения к диплому инженера не настолько очевидна. От него не осталось ни официальных записей, ни даже броских цифр на форменных куртках. Но, если сосредоточиться и выудить из памяти отдельные детали, получится следующее: сентябрь 1977 года. А если сентябрь, других комментариев не требуется. Это картошка!

Итак, теплейшее начало осени, Зарайский район, совхоз Чулки-Соколово. Участники... Да, тут опять заминка. Какие же студенты 4-го курса участвовали в этом нашем благородном деле, на полях славного хозяйства? Какие такие факультеты? Тяжелая задачка для моего утомленного ума. И всё-таки начнем с того, что проще. Вне всякого сомнения – машфак и механики. Есть слабые проблески, что были группы с ХАСа. А вот криогенщики и ТКшники? Честное слово, не припоминаю.
А если прикинуть по головам? Занимали мы под жильё два зеленых барака, именовавшиеся в нашем тесном кругу «Московская зона» и «Канатчикова дача». Как говорится, выбирайте, кому что любо.
Идем дальше. Наша комната – в «Московской зоне» - носила 10 номер. (Было дело, пели в куплетах: « А в палате номер десять... и т.д. ». В общем – что-то там куда повесим. Кто помнит – тот помнит, а уточнять сейчас ни к чему. Не всем может понравиться). Исходя из нашего номера и вспомнив расположение самой комнаты по общему коридору – всего их получится двенадцать. А второй барак – брат-близнец первого, только, что зеркально расположен. Стало быть, занимали михмовские студенты и студентки 24 комнаты, не больше.
Теперь ответим на вопрос: сколько людей (разумеется изначально, но об этом позже) поселилось в нашей 10 комнате. Ровно четырнадцать.
Стало быть – 24 на 14 – совершенно очевидно 336 человек. То есть, после всяких округлений и поправок на всевозможных непростых, кто на картошке не был, получается ровным счетом - половина потока. Цифры неточные, но вполне достоверные. На том, за неимением лучшего, и порешим.
Осталось отдать дань памяти нашим вдохновителям и заступникам. Руководили нами Шерышев Михаил Анатольевич (он же «Усы») и Иванов Валерий Антонинович («Черный ворон» или «Бриллиантовая рука»). От боевой военной кафедры, на страх своим, чтоб чужие боялись – майор Захаров (Эрнест Саркисович) и капитан Фильшин (Александр Михайлович). Следующим летом, в кинешемских лагерях, были они уже майор и подполковник, но до этого пока далеко.
Кроме того, в штаб входили: инженер-самбист Пал-Николаич Кронов и еще один неприметный сотрудник, которого Димка Зыков окрестил «Борманом». Этот человек пробыл недолго. Был он большой любитель почитать и день напролёт не расставался с раскрытой книгой. Видно, кому-то такое не понравилось.
Мы, кстати, настолько активно мусолили эту кличку, что Шура Калёнов принял ее, без особых рассуждений, за подлинную фамилию тихого книгочея. Во всяком случае, он с неподдельным простодушием спросил майора: « А куда исчез Борман?». Тот с разбегу начал что-то разъяснять про настоящего нацистского главаря, потом сообразил, плюнул и послал Калёнова куда подальше. А Иванов В.А. тут же шепнул нам по-свойски, чтобы мы Бормана лучше не поминали, и заодно назвал настоящую фамилию выбывшего «начальника». (кажется Матюшин, но могу и ошибаться).
На место Бормана прибыл еще один самбист – Владимир Александрович Жаворонков. Он же одновременно и гитарист, и веселый ловелас ( в пределах допустимого, разумеется).
Чтобы не забыть, были еще два молодых сотрудника по линии ВЛКСМ – Эленгорн и Беляев. На этой ноте тему начальства можно и завершить.
Вернусь в солнечный день отбытия, к большой колонне автобусов вдоль улицы Лукьянова. Особых митингов и проводов не было. Радовались ли мы, что отъезжаем на картошку? В общем, да.
Во-первых – погода блеск.
Во-вторых, занятия откладываются на целый месяц, и это, как ни крути, а приятно.
В-третьих, все знали, что едут всего лишь по указке сверху, не на заработки, поэтому работать до упаду не придется, а будет – так – небольшая экскурсия в деревню.
В-четвертых – приятная компания.
Вот на приятной компании можно теперь и остановиться. Четвертый курс – это уже ветераны. Более старших в институте практически не осталось, их и не видно за теми новобранцами, которые пришли уже «после нас». А им еще расти и расти...
МИХМ уже изучен вдоль и поперек, преподаватели и те, сплошь и рядом – старые знакомые. Так что же тогда говорить про свою собственную группу? И даже больше – про весь поток! На курс конечно замахиваться не стоит, среди однокурсников с других факультетов вполне еще найдутся таинственные личности, вроде Андрюхи Васильева, но так будет и впредь, до самого выпуска.
Итак, автобусы, и вокруг лица: сплошь знакомые, весьма знакомые и чуть-чуть знакомые. Как, оказывается, много народу, и как многих из них ты знаешь. И в первый раз в таком обширном обществе мы отправляемся куда-то все вместе. В первый раз за три года! Вот уж несомненно, предстоит что-то очень интересное. А может быть даже и захватывающее. Там поглядим!
Конечно, так думали не все. Хотя и плачущих навзрыд среди нас не было. По другой причине, но не было там и самых догадливых. То есть тех, которые по-своему решили задачку на сообразительность. А именно: занятия на месяц откладываются не только у тех, кто едет на картошку, но и у тех, кто это времечко спокойно проведет дома. Была бы уважительная причина. Понимали ли мы, отъезжающие, что состав наш не совсем полон? Вернее всего нет. Точнее, даже не думали о таких мелочах. И просто посмеялись бы над тем, кому бы пришло в голову нас просветить. Не ехать на картошку? Да с какой стати? Вот еще глупости выдумаете. На центральную усадьбу совхоза наш «эшелон» прибыл благополучно. Разумеется, началась обычная чехарда по размещению и расселению. Но поскольку это было только Начало, никто особенно не томился и не страдал. Проскакивали шуточки на разные лады, в основном пытались обыгрывать странное местное название. Надо же так умудриться - «Чулки»! В пересмешках, однако, далеко не заходили, всего лишь «Носки», «Портки», «Портянки», «Лапти» и не более.
Конечно, пока суд да дело, порыскали мы в пределах возможного по ближайшим закоулкам. Я по стройотрядовской привычке утащил два десятка крупных гвоздей. Там поблизости сколачивали деревянные сортиры (как выяснилось, не для нас) и стоял бесхозный ящик с этими самыми «гвоздиками». В ход раздобытые гвозди пошли быстро, в тот же вечер в нашей десятой комнате. Кровати и постели нам, разумеется, выделили, а вот с вешалками и тумбочками было откровенно никак. Таким вот манером пролет стены справа от двери украсил длинный ряд наколоченных гвоздей. На них мы развешивали всю амуницию. И еще один гвоздь был использован особо. Его согнули буквой «П» и пристроили в готовые скобочки на место утраченного либо кем-то снятого крючка. Так он и служил нам верой и правдой вместо замка до последнего дня, до памятного вторжения майора Захарова.
В общем, конечно, в первый же день всё было налажено. За исключением деликатного вопроса с уличными отхожими местами, коих было три обособленных сооружения. Знаменитые буковки «М» и «Ж» организаторы несколько раз перевешивали с места на место, и на первых порах случались глупые накладки. Но и тут всё быстро пришло в норму.
Первая неделя сентября выдалась курортная. Днем стояла такая жара, что в поле работали в купальниках, а вечерами купались. Речку Осетр переплывали туда и обратно – и ни капельки не мерзли. Соответственно было и настроение.
К нашим баракам прилегала полоса яблоневого сада. За ней – накатанная колесами дорога и еще одна такая же полоса плодовых деревьев. Дальше уже заборы, изгороди, сады-огороды местных жителей и их дома.
В первый же день огласили правило: «До проезда ешьте, что хотите, дальше не лезьте». Но, как можно догадаться – там, где разрешено, взять было нечего. То ли загодя убрали, что вообще-то сомнительно, не до яблок полудиких было совхозу, то ли кто-то жил в этих бараках до нас и всё общипал. В общем, захочешь яблочка – переступай запретную границу. А она охранялась. По первым дням за яблонями доглядывали какая-то бабка и громко, во весь голос, обличала злоумышленников «шакалами».
Но яблоки в эти погожие теплые вечера никого всерьез не интересовали. (Скажем лучше, их время еще не наступило). Сад был хорош, как место прогулок и посиделок. Еще не оскудели привезенные запасы, было что прихватить с собой. И вот, в ранних сумерках, тихие компании устраивались где-нибудь в сторонке под уютными яблонями.
Темнело быстро, и сад оживал. Голоса, смех, перебранки, а местами и пение. Некоторые компании разбредались, ходили «в гости» к соседям от кружка к кружку. Общались, хвастались, клялись и каялись. В общем, изливали душу и делились радостью. Не помню, каким образом, но в час отбоя всех всё-таки загоняли по местам. Это было, и строго исполнялось. А за хождение ночами в неурочные часы кое-кто даже крепко погорел.
Утренний подъем был тяжеловат. Очень не хотелось поднимать голову от подушки, вылезать из-под одеяла и тащиться завтракать в столовую на другой конец деревни. Но как ни странно, руководители наши на этом пункте, в отличие от отбоя, особенно и не настаивали. Хотите поспать, не ходите на завтрак, лишь бы в поле вышли. Кстати, не все и работали с утра, так как были мы разбиты на две смены – до обеда или после. Поэтому бывал хороший повод пропустить завтрак. Только наша комната такого себе не позволяла! Впрочем, подъем нам устраивала одна особа с жестким характером – Танька Желтоухова, подруга Москвина. Сам Миша Москвин с утра поднимался не легче любого из нас, но и он уступал чувству долга, не позволяя даже самому себе ворчать на Татьяну. Другие тоже поневоле блюли этикет. Правда, один раз был испробован «ход конем» - с вечера вывернули лампочку. И утром: « А ну вставайте!», выключатель - щелк! И никакого света в глаза! Но, дудки. Возле двери стоял наш комнатный магнитофон, его спрятать не догадались. И тут же по ушам дала плясовая музыка, да так, что лучше бы уж лампочка. Завтрак, как впрочем обед и ужин, злющая совхозная повариха готовила неплохо. Злость ее заключалась в другом – не смей жаловаться на малюсенькие порции, оборёт, обложит, да еще и шумовкой замахнется. Лопай, сколько положили, и какой тебе еще добавки!? Потом уж, по мере обживания, получалось иногда кооперироваться с девчатами. Им этих порций хватало, а иногда и вообще шли они за нежелательный излишек. Вот тут вся проблема - оказаться вовремя за соседним столиком. Ведь со столиками тоже не всё так просто, как можно подумать сгоряча. В столовую строем было идти не обязательно. Напротив - как кому вздумается, хоть одиночкой, хоть в компании, хоть на палке верхом. Но только до дверей обеденного зала! И тут – стоп. Вход в столовую только шестёрками. То есть, чтобы вошли сразу шестеро и сели непременно все за один стол. Конечно, логичен и объясним такой порядок, но нам это казалось смешно. Смешно и нелепо, и вообще несправедливо. Где советская власть? Где права человека? Но ничего, покипишь, потом похихикаешь: «Любимое число капитана!». Получалось почему-то так, что чаще всего на шестерки нас разбивал именно Фильшин. Шло на завтрак блюдечко каши, стакан какао и непременно два вареных яйца. Каши мало, а вот яйца с утра ну никак не идут в глотку. Разве только одно. Поэтому второе, чтобы не пропало, мы захватывали в карман – в поле. В поле это яичко приходилось кстати, но при одном условии – суметь расколупать его и почистить. Если бродишь с корзинкой по убранным полосам, его не найдется обо что стукнуть, разве о каблук. А ездишь на комбайне – другая проблема. Помню, встал наш комбайн на очистку барабана. Выпала пауза перекусить, значит достаем припасённое. И потихонечку, маленькими кусочками отколупываем скорлупу. Я пристроился у колеса и вдруг обратил внимание, что девчата, толпившиеся в двух шагах, как-то резко затихли. Покосился и увидел вытаращенные от изумления глаза Мастюковой. Глянул на собственные руки. Да, картинка! Пальцы, покрытые чернющей коркой грязи, держат совершенно черное яйцо. Причем черное оно и там, где еще осталась скорлупа и там, где скорлупа уже очищена. Действительно, ужас. Впрочем, это только кажимость. Мы уже приноровились. Обколупываем скорлупу так, чтобы уцелела пленка. Пленка, разумеется тоже покрывается чернотой. Но потом, когда скорлупы остается только на четверть, пленка прихватывается за кончик и одним движением отрывается. И получается – белое яичко в черном стаканчике. Его и надо скусить зубами, не касаясь грязного стаканчика. При некоторой практике дело вполне реальное. А что же еще делать, если перчаток нам не положено и воды для мытья рук по всякому поводу не запасено? Как-то вот так, с небольшими доморощенными трюками. Фокус-покус на фоне картофельного комбайна. Именно комбайна... Первую неделю и даже несколько больше мы работали на комбайне. Вышло это как-то импровизированно. В самый первый день, с утра, пока всё было в тумане и мы на краю поля среди других недоуменно озирались по сторонам, какой-то веселый парень позвал: «Ну, кто? Ребята пойдемте, тут рядом». Как потом оказалось, это был тракторист Володя. Мы думали, что требуется какая-то физическая помощь: закинуть, передвинуть или что-нибудь в этом же роде. Прошли сквозь дымку, смутно выступило что-то крупное, громоздкое, а из-под него чьё-то бурчание. Володя тоже нырнул под комбайн, мы в недоумении стояли рядом. Через какое-то время тракторист появился: «Что стоите, поднимайтесь». Мы забрались по лесенке на верхнюю площадку. Вокруг еще не развиднелось, даже трактор впереди комбайна только угадывался. Естественно, между нами начался какой-то пустой разговор. Особенно бойко тараторил Володька Кощеев. И вдруг снизу донеслась отборная матершина. Обращались несомненно к нам, обвиняя в безделии, высокомерии, тупоумии и прочих смертных грехах. Впрочем стало это понятно далеко не сразу, смысл витиеватых фраз прорезался и обозначился постепенно. Одно было понятно, говорил человек от души. Естественно мы слегка приутихли. Механизаторы заправили наконец сбившуюся ленту, успокоились, выбрались наружу. «Ну что, поехали?» «А мы!?» - А вы, - тракторист Володька быстро поднялся на площадку, подхватил откуда-то картофелину на длинной ботве. - Картошку туда, остальное – сюда. И продемонстрировал наглядно, как это должно быть. Тем временем пожилой комбайнер взгромоздился на своё сидение... Затарахтел трактор. Мы переглядывались, вид у нас вероятно был ошалелый. Комбайнер успокаивающе покивал головой. - Вы ребята не волнуйтесь. Вот он, - кивок в сторону, где уже стало кое-что видно, и в том числе Юрка Бадаев с корзиной в руках, - ни фига не заработает. А вы заработаете! Кощеев переглянулся со стоявшим рядом с ним Женькой Якоби, и они оба пожали плечами. Мы трое с другой стороны: Серега Крючков, Игорь Родохлеб и я, тоже промолчали, но тут на переборный стол пошла картошка. И руки наши сами поневоле протянулись к ползущим клубням. Поле это видимо было скудное на урожай, поскольку иначе не понять, почему мы в первый день вполне справлялись впятером. Тогда как в последующие дни, работы на комбайне хватало и на восьмерых. А когда и с избытком. Но первый день тяжелым нам не показался. Тепло, ясное небо, вокруг суета и суматоха, движение комбайна чередуется паузами, в которые можно уже спокойно потрепаться. Больше наши разговоры никого не раздражают. А вот наконец и автобус! «Пока, ребята!». - Ты им фамилию-то свою скажи, - говорит тракторист. – А то они знать не будут, когда записывать придется. - Кузнецов! Василий Федорович, - солидно представился комбайнер. И тут же добавил: - Запомните, а то здесь есть еще один Кузнецов. Конечно, мы никуда ничего писать не собирались. Для этого из края в край бегал Кронов с блокнотом. Да еще Борман, в придачу, бродил вдоль кромки поля со своей интересной книгой. На второй день произошло знаменательное событие. К нам присоединился Шура Калёнов. Первый день при корзинах и мешках ему, как видно, пришелся не по вкусу. И еще в автобусе он доверительно шепнул: - Я сегодня с вами. А когда высадились, вчерашний комбайн первым приметил Женя. Он крикнул: - Дядя Вася, мы здесь. Дядя Вася великодушно подъехал поближе. Поле на этот раз было новое, картошка пошла валом. И довольно быстро Калёнов заметил с нотками разочарования: - Дядя Вася-то, оказывается передовик. Кто его знает, передовик он был или нет, но повадки имел те самые. Как только бункер на комбайне наполнялся, полагалось посигналить грузовику, чтобы он подъехал и забрал картошку. И наш дядя Вася не ограничивался тем, что поднимал вверх деревянную лопату. Он лопатой этой вовсю размахивал, да еще орал не жалея глотки. Какими словами, пересказывать не буду, но не успокаивался, пока машина не становилась под бункер. Ссыпали и скорее дальше. Вероятно, был он всё-таки из лучших. Как говорила со смехом Ира Синявская: «Ваш- то что, вот у нас совсем дурной. За него два дня Маринка Дмитриева комбайнером ездила». День шёл, а Калёнов всё бурчал, не успокаивался. Наконец побежал к капитану, который в этот раз был на нашем участке. И через какое-то время привел в подмогу нам двух девчонок. Причем, говорили, выбрал их он сам. Почему-то не из наших трех групп, а с неорганики. Постепенно уяснилось, что звали их Нелли (Наиля Аюпова) и Лена (Богатырева). Девчонки эти работали с нами на комбайне до самой свеклы. Таким образом и сложилось подобие бригады, которое сам Калёнов гордо именовал «бригадой Калёнова». Трактористы же назвали нашего «бригадира» главным механиком. При остановках на очистку или наладку он непременно крутился возле мужиков, а потом рассказывал нам, что обнаружил «две» или сразу «четыре» неисправности. И иногда даже дядя Вася доверял ему помахать грузовику деревянной лопатой. Из самодельных импровизированных анекдотов «бригада Калёнова» перекочевала в общую стенгазету, а затем даже и в почетную грамоту, которую в виде исключения вручили не кому-то индивидуально, а всем нам разом. Димка Зыков писал в своей песенке (на мотив то ли Визбора, то ли «Веселого ветра»): А рядом уж комбайн чинил Калёнов Шура. Калёнов Шура, Калёнов Шура. Не доломал еще комбайн Калёнов Шура, Но нам с комбайном тем не по пути... Но сентябрь есть сентябрь. Начались затяжные дожди. И выяснилось, что отправляясь на сельхоз работы, мы понимали не всё, что должно было понимать. Разумеется, никто не расчитывал на летнюю погоду осенью, все привезли с собой и сапоги, и свитера и телогрейки, и вязанные шапки. Но только не длиннополые непромокаемые дождевики. Зачем такое безобразие? Неужели мы собираемся работать под проливным дождем? Вот пройдет, выглянет солнце, тогда пожалуйста. Видимо, нашлись те, кто озвучил эти настроения в уши нашим михмовским начальникам. Руководство «Чулков-Соколово» думало иначе. Перед нами выступил сам директор. Суть его речи сводилась к тому, что государство поручило убрать картошку, и мы это сделаем. Даже если придется выковыривать клубни вилами из-под снежных сугробов. Слушали мы хмуро, но поневоле усмехались. Снег? Чего-чего, а до конца ноября нас здесь точно не продержат. Так что снег будете разгребать без нас. Никто еще не подозревал, как мы заблуждались. Но слова подкрепились делами. Было постановлено: выдать каждому студенту по полиэтиленовой накидке. Накидок, впрочем, еще не было, но их предполагалось сделать. То есть нарезать куски полиэтиленовой пленки, сложить их вдоль вдвое и один край прошить. В помощь совхозным штатным портнихам выделить двоих раскройщиков (из студентов). Не знаю, как попал в раскройщики Шура Калёнов. Напросился сам, или просто уже успел оказаться у всех на виду? Вторым, себе в подмогу, он взял меня. Мастерская на две швейные машинки располагалась в квартире первого этажа. Место для расстилания пленки и отрезки отмерянных кусков – на полу, в углу комнаты. Не особенно удобно, тесновато, трудно разложить без морщин и складок. Тем не менее, кусков десять мы успели отрезать до прихода двух расторопных женщин. Те расположились за машинками, и моментально прошили всё, что мы наготовили. Стало ясно - так дело не пойдет. Портнихи нас не подгоняли, не вмешивались, а только тихо сидели за своими машинками и доброжелательно на нас поглядывали. Тогда мы отложили в сторону сантиметр. Я взял ножницы, Калёнов встал к рулону. До этого мы раскатывали его на манер ковра, один тянул обрезанный край, другой аккуратно проворачивал за торцы. Теперь Шурка выдернул размотанный конец до высоты своего роста, отправил его через плечо в мою сторону и бесцеремонно сгрёб пленку. Поехали! Он тянул ее вверх рывками, как канат, и бросал размотанные участки себе за спину. На полу у его ног бился рулон. Я отхватывал куски без всякой мерки, на глазок, ориентируясь по двум приметным доскам пола. Скоро обе машинки были завалены, а еще через час мы уже складывали готовые накидки. Были они тогда прозрачные как стеклышко, а вот к концу месяца приобрели цвет слегка разбавленного кофе. С дождями что-то переменилось в расстановке рабочей силы. Нас всё чаще стали отправлять на сортировку, на объект именуемый КСП (картофельно-сортировочный пункт). Изначально там в основном работал Машфак. Но не исключительно, поскольку, как припоминается, меня добавили к уже опытным ребятам, и не с Машфака, а из неоргаников. КСП представлял собой довольно солидное сооружение с транспортерами, лентами, лотками и бункерами. Все это под шиферной крышей, а рядом кирпичное здание местного хранилища. Мы, впрочем, заполняли не его, а гнали картошку прямо в подъезжающие машины, которые уходили на станцию. Там мешки грузились в вагоны. (Грузила вагоны особая бригада. Среди этих грузчиков, насколько я знаю, был Саня Черемных. Работали они от темна до темна, и кстати, только они и получили за свою работу реальные деньги. Так что насчет «заработаете» дядя Вася или сочинял, или заблуждался.). По первому разу я попал в напарники к Ковалеву Сашке, старому, но полузабытому знакомому. Мы с ним реально не общались практически с Камаза. А теперь именно он просветил меня, как здесь, на сортировке принято закидывать в машину мешки. До того, в поле, мешков водилось мало. Много ли их нужно на подборке по следу комбайна? Поэтому, когда в конце смены просили помочь загрузить картошку, поступали кто во что горазд. Пыжились, закидывая в одиночку, или наоборот дурачились – двое мешок держат, третий снизу подталкивает. Здесь на сортировке мешки шли потоком. Было их столько, что подошедшая машина закидывалась разом. Поэтому понятно, что такую работу приходилось делать быстро. Попарно, двое - каждый со своей стороны, хватают мешок «за уши» и одним рывком – на борт машины. И отскакивай, следом уже кидает мешок другая пара. Возвращайся и становись к очередному мешку, ждать некогда, вперед. А вокруг всё гудит и крутится. Время от времени из немерянного бурта ковшом засыпают картошку в три приемных бункера. Она бежит на резиновые вальцы, там делится по крупности, мелочь транспортерами затаскивается под самый потолок в приемники. Крупная едет по лентам переборных столов, а там в лоток и в те самые мешки. Конвейер! Впрочем, картинка эта из более поздних дней, когда на сортировку перебрались все. В первые, разовые заезды, мы попадали не на основную сортировку, а к дополнительным передвижным установкам, по всей видимости на авралы, в моменты, когда с потоком картошки не справлялся основной стационарный КСП. И через денек-другой возвращались в поле. Второе возвращение на поле обернулось сюрпризом. Нас перебросили на кормовую свеклу. Дожди к тому времени угомонились, зато по утрам стало заметно примораживать. Туман ложился гуще и держался дольше. Край поля мы нашли только по голосу агронома Альбины и майора Захарова. Чтобы разглядеть свекольную ботву пришлось наклониться почти до земли. Так и двинулись в сплошном тумане, каждый видел только свою полоску и очередной корнеплод. Вырванная свекла летела и шлепалась уже где-то за пределами видимости. Не слышалось ни голосов, ни криков, только пыхтение тех, кто возился на соседних грядках. В новинку, с разгону дело прошло резво. К тому времени, как туман разошелся, самые ярые дёргальщики свои грядки уже добили. Опять же, любому было понятно, что обогнавшие получат право сидеть и дожидаться, пока не завершат свой проход и все остальные. Для кого-то это было стимулом, кто-то предпочел не торопиться. Так или иначе, задание всем было одинаковое, пройти по две грядки. Но со второй конечно спешить не стоило – быстро сделаем, покажется, что мало. Однако инициатор продолжения всё-таки нашелся! Даже не удивительно, что это был Александр Калёнов. До этого он отходил, о чем-то распрашивал ту же Альбину-агронома. Конечно, видя это, мы хихикали - нет комбайна, который нужно обслужить, так Калёнов в агрономию ударился. Никто пока не догадывался, что на наших глазах затевается лихая авантюра. Но вот Шура вернулся сияющий, чем-то воодушевлённый и бодро возгласил: «Хватит сидеть, вперед». И пошел драть свеклу. Потихоньку-полегоньку поднялись за ним и остальные. Уже с охами и ахами добили по второй гряде. Больше нас на эту свеклу не выводили, но мы – бригада Калёнова – еще побывали здесь дважды. Пожалуй, сразу и стоит рассказать, как это произошло. Но немного предисловия. На картошке у нас, как я уже рассказывал, сухого закона не было. Были неоговоренные, общепринятые рамки приличий. То есть не афишируй, не болтай и не попадайся. Одним словом, веди себя аккуратно, а всё прочее – как сумеешь. Мы, собственно говоря и старались, как могли. Первоначальные запасы разошлись сразу, денег с собой было немного. Я имею в виду «бригаду Калёнова», а еще точнее – себя, Игорька и Женьку, то есть нашу троицу. Сам Калёнов, как недавний молодожён, приехал с пустыми карманами, Кощеев в делах питейных держался особняком, а Серега Крючков вообще не употреблял спиртного. В деревенский магазин с нашими «капиталами» соваться было бессмысленно, что там оставалось на полках было или не по карману, или не по рылу, или и то, и другое разом. Всё приемлемое, как нам пояснил тракторист Володька, в деревне расходилось сразу, поскольку здесь все друг другу «сват-брат-ухват». Но через несколько дней, в честь студентов, в магазин выгрузили целую машину специфического продукта, в том числе несколько штабелей «Плодово-ягодного» и «Золотой осени». Это было не совсем ТО, но по сочетанию цены и крепости устраивало. Не задумываясь мы взяли 15 штук, практически исчерпав всю наличность. А к моменту выхода на свеклу, эти ресурсы давно ушли в прошлое. За пару дней до того нам подвернулся «калым». Проще говоря, кто-то заметил, что Бизунов, Масленников и Красавин вскапывают чей-то огород. Догадаться, что делать дальше, было нетрудно. В тот же вечер отыскали мы заказчицу на перекопку двух грядок и картофельной полоски. Единственный «минус» - оплата натуральными продуктами: буханка хлеба, лук, несколько сырых яичек от домашней курочки и две поллитровки очень крепкого фиолетового напитка. Калёнов в подработке участвовать не пожелал, сказав, что согласится только за деньги. Поэтому четвертым мы взяли Кощеева, и пока втроем перевернули полосу, Володька со стонами и проклятиями умирал над двумя грядками. Потом он сказал, что больше в такое дело не ввяжется, но это решение, как показало будущее, пока было нетвёрдым. На бережку, впрочем, сидели вшестером. Девчонок не приглашали, они к тому времени с нами уже не общались, и вообще перешли работать с поля на кухню. В Шуркиной бригаде, следовательно, остались одни мужчины. С ними он и начал обсуждать свои планы. Дескать, нечего терять время, а тем более калымить за всякую дребедень. Здесь обязаны быть реальные подработки и их надо найти. А ему обязательно надо подработать! В этом и заключалась, как потом выяснилось, тема его разговоров с Альбиной. Первая халтурка оказалась простецкой. В тот же вечер мы пришли на свекольное поле и накидали тракторную тележку уже убранной свеклы. Оплата прошла без обмана, тут же две дамы, кассир и агроном, заполнили ведомость, в которой мы расписались и нам выдали деньги. Калёнов сиял, как начищенный пятак и призывал, когда нужно, обращаться к его бригаде. Миновал день или два, произошел обмен сменами. Теперь мы с утра отсыпались, после обеда работали. И вот Шурка объявил, что он договорился! Если утречком выйдем и на той же свекле надергаем каждый по две грядке, получим раз в пять больше чем за ту погрузку. Решили выйти, причем дали согласие и Крючков, и Кощеев. С утра пораньше Калёнов объявил подъем. Утро было хмурое, пасмурное, небо в серых тучах. Шли мы быстро, чтобы согреться на ходу от пронизывающего ветра. И только принялись за свеклу, как крупными хлопьями повалил густой снег. Минут двадцать мы пробовали не обращать на него внимания. Но он ложился плотно, облепил со всех сторон нас, покрыл шапками свеклу и всё продолжал валить и валить. Первым подал голос протеста Кощеев. Не поддержать его было трудно, мы моментально озлились и на Калёнова, и на самих себя. Шурка посмотрел всем в глаза и смирился. Выбрались на дорогу. Она была, как белоснежная махровая скатерть. Глубокие тракторные колеи были засыпаны вровень с краями. Пока мы добрались до своей комнаты, не раз с криками и проклятиями проваливались в эти ямы. Соседи по комнате еще не вылезли из-под одеял. Они встретили нас насмешками, но гораздо больше было искреннего сочувствия. Только Андрюха Васильев долго не унимался. Мне и сейчас слышится его голос с легкой картавинкой: «Как же, как же. По две гхгядочки, в охоточку!». Снег после обеда начал таять, к вечеру повалил снова., так что утром все было белым-бело. Но через день вернулись дожди и первая пороша благополучно сошла, чего не скажешь о непролазной грязи. Комбайны теперь загребали землю большими комьями, их на переборном столе порой было больше, чем картошки. Откидывать их стало трудно, мы просто не успевали. Комбайнер дядя Вася негодовал: «Как можно такие комки не заметить?» Мы, конечно замечали, но всё откидывать просто не хватало шустрости. Да надо признаться, что и настроение было уже не то. Погода не радовала, окончательно утвердился холод. В бараках запустили отопление, посиделки на речке прекратились. Вечерами теперь темнело рано, с ужина возвращались в сумерках, вовсю попыхивая ручными фонариками. Разумеется те, у кого они были. Женя светил большим калёновским фонарём, который обязался потом привезти хозяину. Дело обстояло так, что наш бригадир нас покинул, оставив бригаду на «комиссара». Комиссаром мы провозгласили Кошу (Кощеева) в память о том дне, когда он «не дал нам замерзнуть в сугробах». Несмотря на свою ироничную натуру, по-моему, Володька принял это звание с глубоко затаенным внутренним одобрением. Впрочем, «бригада» сократилась не только на Калёнова, одновременно из наших рядов выбыл и Игорь Родохлеб. Произошло это не самым лучшим образом. Работали мы в очередной раз на сортировке. Картошку загружали в огромный прицеп тяжелого «Кировца». Этот прицеп был оснащен само захлопывающимися бортами на мощных пружинах. В момент погрузки откинутый борт закрепляли специальными фиксаторами. Игорь принимал мешки в прицеп. Одну кучку закидали, трактор поехал ко второй, Игорек остался в прицепе. На какой-то кочке борт внезапно отцепился и захлопнулся. Руку, оказавшуюся между бортом и стойкой, он успел выдернуть. Но железная челюсть откусила всё-таки самый кончик самого длинного среднего пальца. Разумеется – обильная кровь, медпункт, бинты... Вечером боль стала дергать руку, у нашего раненного начался озноб. Майор, ознакомившись с ситуацией, выдал НЗ – бутылку водки. Дальше, несмотря на невеселый повод, начался почти концерт. Возле Игоря захлопотал Калёнов. Он держал в руках стакан и закуску – краюшку черного хлеба. Наливал Игорю очередную порцию, с легкими уговорами аккуратно подавал стакан, тут же совал под нос корочку - занюхать и отрезал кусочек мякоти на закуску. Разумеется, Игорька быстро развезло, внешне он успокоился, начал что-то объяснять нам всем, толпившимся вокруг. И как-то быстро заснул. На следующий день, простившись с подругой, Игорь отправился в Москву. Но Шурка хлопотал возле него не зря. Он ехал сопровождающим! Упаковал рюкзак, оставив фонарь, кофейник, бушлат, и получив обещание с тех, кто что ему привезет. Вышли они с Игорем на дорогу, а навстречу попался капитан Фильшин. «Не волнуйтесь, товарищ капитан, я приеду!» - крикнул наш бригадир и главный механик. Капитан слегка усмехнулся: «А рюкзак зачем?». «Вещички постирать!». Но я в тот же день обвел имя Калёнова в черную рамочку. Что это была за черная рамочка? Выше я писал, что с картошки не сохранилось никаких официальных записей. Сгинула даже наша бригадная почетная грамота. Но один «документ» я всё-таки сберег. Он висел в нашей комнате с первого дня, потом к нему прибавились одна за другой две стенгазеты, боевой листок, самодельный ёрнический лозунг... Это всего-навсего график дежурств по комнате, который я взял себе на память. Для чего? Прежде всего, на нем сохранился номер нашей комнаты - десятый. Кроме того, фамилии, причем в том порядке, в каком стояли наши кровати. (Вот эти фамилии: Якоби, Родохлеб, Рыженков, Фурин, Зыков, Жданов, Кощеев, Бадаев, Махмутов, Роговой, Васильев, Москвин, Калёнов, Крючков). И наконец, даты. Были мы на картошке с понедельника 5 сентября ровно по 5 октября. Это кстати подтверждает, что год был 1977. Но это еще не всё. Интересен характер отметок о дежурствах. Среди нас было установлено смягчающее правило: если кто-то не сумел отдежурить по комнате, ему прибавляется еще один день. И таким манером дальше, пока он не выполнит эту работу – главным образом не вымоет полы. Мы ведь возвращались в грязных сапогах и какие становились полы, понятно без слов. Так по этим отметкам видно как росла наша апатия. Начинающие дежурили по два дня, потом пошло по три, по четыре. И наконец восьмой дежурный – Махмудов – дежурил 10 дней. Практически до конца, когда он в конце концов, подготовил комнату к сдаче, вывезя почти двухнедельную грязь. Помнится и ведер воды ему потребовалось для этого тоже десять – по одному на каждый из пропущенных дней. График этот был одновременно и нашим календарем, крестиками дежурств заодно отмечались прошедшие дни. А затем я по своей инициативе стал наносить особые пометки, об убывших. Первым уехал Серега Фурин, у него случился приступ аппендицита. Дело обошлось благополучно, но закончилось операцией. Занятно, что та песенка Зыкова начиналась с Сереги: Навстречу нам, по борозде Серега Фурин. Серега Фурин, идет и курит. Смотрите люди, вот идет Серега Фурин И вслед за ним всегда готовы мы идти. А следом за Серегой наш коллектив действительно покинул сам Дима Зыков. Он успел поработать в поле, сделать маленькую стенгазетку для нашей комнаты, большую, общую – вывешенную в столовой, и после нее получил то ли разрешение, то ли поручение съездить в Москву. Когда мы спросили его, охота ли ему мотаться туда-сюда, он ответил вполне открыто: «Главное – отсюда». И как только стало ясно, что Димка не вернется, я внес в график дежурств новые пометки: с какого дня выбыл боец и фамилия – в рамочку. Кроме названных четверых не дотянул до последнего дня и еще один человек – Андрюха Васильев. Вернее, как значилось в графике дежурств – Васильев А.В.(как я выяснил сейчас по справочникам Андрей Витальевич). Или как его обозначил в стенгазете Зыков – Ночной Анекдот. Были там еще – Бессмертный Анекдот (Кощеев), два Бородатых Анекдота – Костя Жданов и Рашид Махмутов, оба носившие бородки, и Смачный Анекдот – Юрка Бадаев, которого все считали толстым. На самом деле он был плотный круглолицый парень, очень сильный – штангист-разрядник – и очень добрый. Так почему Андрюха – Ночной Анекдот? И кто он был вообще такой – студент Васильев, ставший на месяц нашим соседом? Судя по всему, у Васильева сложились весьма натянутые отношения со своей группой, если он предпочел поселиться с чужими. С нами он тоже общаться не собирался, поскольку добровольно избрал себе службу ночного сторожа. Ночами он обходил дозором наши бараки, днем спал. Но кто бы слышал, как снисходительно звучал его голос, когда он спускался со своих вершин к нам, недалёким и недоразвитым. Ему, познавшему все тайны искусства, якшаться со всякой бездарью! Правда, действительно., были у него сборники переводных стихов, каких-то современных английских поэтов, заумных и эротичных одновременно, но я ни разу не видел, чтобы он их читал. Может быть, конечно, он знал их наизусть, но для чего тогда привез? Москвин, например, один из немногих, с кем Андрюха соглашался общаться, таскал с собой записную книжечку, исписанную английскими словами и то и дело в нее заглядывал. Тут всё было понятно, парень этот четко знал, что работать ему предстоит за границей. И все остальные тоже это понимали. А Андрюхины сборники в его отсутствие иногда читали мы сами и от души ржали над сальными поэтическими намеками. Единственный раз Василев в самом деле приятно меня удивил. Женька Роговой справлял свой день рождения. Девчонки по заказу Желтоуховой нарисовали стенгазету с аистами, небритым голубоглазым младенцем в пеленках и стихами (переделкой «Онегина»). Открыли (неслыханное дело) шампанское. И Васильев начал говорить. Вот это был тост! Тут Андрюха показал себя действительно мастером. Он говорил спокойно, не торопясь, явно не заучено, а от себя. Но одновременно остроумно и очень душевно. Много раз потом участвовал я в застольях, но такого неброского, не вычурного, но яркого тоста не слышал никогда. А о том что Васильев снялся в кино, мне сказал только месяца три спустя, между делом, Костя Жданов. Правда, года через четыре я сумел посмотреть этот фильм, но с весьма незначительным интересом. Больше всего меня удивило, что в фильме «Когда я стану великаном» Андрюха Васильев действительно снимался. Озвучивал его правда кто-то другой и впечатление получилось бледноватое. Его колоритная грассирующая речь сама по себе очень веское дополнение к запомнившемуся мне образу. И обыграй ее режиссер, она несомненно придала бы фильму неплохого колориту.. Попадался потом в институте и сам Андрюха. Здоровался вяло, глядел потухшими глазками и медленно удалялся на пару с каким-то своим приятелем. И на обоих длинные, как веревки, одинаковые шарфы вокруг шеи...

Итак, последняя декада нашей совхозной жизни. Работа на КСП, от «бригады Калёнова» одни воспоминания. Нас раскидали среди неоргаников, я работал в паре то с Юркой Черновым, то с Саней Абрамовым, а чаще всего с Андреем Маховым. Меня поразила и навсегда легла на душу его яростная ненависть к картошке, именно к картофельным клубням, как таковым. Мы не первый день затаривали мешки у лотка, и всегда повторялось одно и то же. Мало помалу, какая-нибудь картофелинка проскакивала мимо мешка, и постепенно у ног скапливалось ведро-другое россыпью. В паузы, разумеется, эту картошку следовало собрать. И стоило мне этим заняться, минут через пять за спиной раздавалось: «Отойди. Техника пришла на поля!». Махов принимался сгребать картошку совковой лопатой и было видно, что он испытывал почти физическое удовольствие, когда эта лопата резала или кромсала клубни. Разумеется, вся собранная таким образом картошка шла в мешок, на машину и дальше. Впрочем, никто уже не обращал на это внимание. Во всем чувствовалось, что наша эпопея близится к завершению. Было проведено два собрания. Одно комсомольское выборное, на котором народ дружно отказался голосовать за кандидата в бюро отличника Мишу Лиознова. Девчонки вопили: «Пусть он сначала приедет сюда, в картошке поковыряется». Второе – наградное. Вручали грамоты, аплодировали. И в самом конце: «Бригад, в общем-то у нас нет, но мы здесь посоветовались...». Короче, грамота бригаде Калёнова, одна проблема, что нет Калёнова. Мы сказали – вручите комиссару. Коша протянул руку, но Фильшин отдернул грамоту и замахал руками. Володька часто со своим языком с ним цапался. Шагнул было я, но тут уже цыкнул Кронов, которого я оконфузил с яблоками. Грамоту вручили Женьке Якоби. Вкратце поясню про яблоки. Главным специалистом по ним был Юрка Бадаев. С самого начала заезда, раза два он по вечерам тихо появлялся с сумочкой, обходил всех и вручал по два-три яблочка. Мы не отказывались, и вопросов не задавали. Потом такая традиция угасла, и как-то Коша беспардонно попенял: «Что-то Юрец давно никого не угощал». Юрка сказал, что хватит ему отдуваться за всех, пусть кто-нибудь составит ему компанию. Вызвался я. Но сумочки у меня не было. Не долго думая, я прихватил один из мешков, из расчета, сколько войдет, столько войдет. Чистые мешки лежали у нас стопочкой в углу комнаты, на всякий случай натасканные с сортировки. Юрка уверенно вывел меня на яблочное место к роскошной Антоновке. Я сразу приступил к наполнению своей тары, а Юрец сказал, что пока побегает вокруг, за другими сортами. Когда он вернулся с обвисшей сумкой, мой мешок оказался уже полным. И немудрено, яблок было полно, и все спелые и крупные. Пошли назад, Юрка помахивал сумкой, я взвалил мешок на спину. Понятное дело, отсыпать лишнее было глупо. Подошли к входным дверям. Юрец заглянул и нырнул в темноту. Что-то ему не понравилось. Но мне было уже всё равно, хотелось побыстрее избавиться от тяжелого мешка и передохнуть. Опять же съесть и яблочка, я, пока их набирал, еще ни одного не попробовал. Стуча подошвами кирзовых сапог, я вошел в коридор. Чуть в стороне тихо разговаривала группа ребят и девчат, а среди них и Кронов в своей олимпийке. Мне еще показалось, что вид у Павла Николаевича несколько ошарашенный. Но хотелось скорей дойти до комнаты. Там в углу я и сгрузил свою добычу, а Юрка Бадаев появился заметно позже. Несколько дней мы объедались яблоками, в комнате стоял неповторимый аромат спелых сочных плодов. Что мне потом рассказал Ковалев... Сразу после нашего с Бадаевым ухода (так уж совпало), всех собрали на беседу. Майор Захаров говорил, что надо вести себя прилично, а то некоторые позволяют себе разные вольности, например, лазят за яблоками. Кронов мягко вступался, говорил, что, если сначала такое и бывало, а теперь уже нет. Потом Захаров ушел, а Кронов остался, чтобы уже от себя воззвать к сознательности. Основная масса студентов разошлась по своим комнатам, некоторые продолжали мирно беседовать с Пал-Николаичем на ту же тему. Как уж сообразил Бадаев, что не надо было входить, не знаю! А я вот не сообразил... Впрочем, еще дважды мы возобновляли наш заветный мешок с запасом яблок. Правда, мешки заносили уже с оглядкой, чтобы не допустить новой нелепости. День отъезда запомнился дурацкой стычкой. Шла сдача комнат, постелей, прочего инвентаря. Всякое разное имущество вытаскивалось, грузилось на машины. В конце концов, наш барак очистился полностью, в нашей пустой комнате валялись только рюкзаки. И рядом толклись мы, до назначенного часа отбытия оставалось минут сорок. Вдруг к нам в комнату заглянули Кронов и Иванов. Они звали нас на подмогу второму бараку, который затянул с погрузкой. Мы «из принципа» уперлись. Через несколько минут Кронов зашел еще раз, с тем же результатом. После его ухода дверь защелкнули на гвоздик. Снаружи кто-то подергался, всё затихло. Мы переглядывались и тревожно прислушивались. Вот раздался голос майора Захарова: «Почему не идут? Да не может быть». Дверь слегка дернулась. Все собрались с духом, чтобы не сробеть. Гвоздь слетел с жалобным звоном, и майор вошел. Вернее даже не вошел, а остался в дверях, заступив в комнату только одним сапогом. Захаров казался совершено равнодушным, не сверкал глазами, не раздувал ноздри. Он сказал: - Завтра будем разговаривать в кабинете у ректора. Захватите свои студенческие билеты... Кто не понял? Сейчас же ступайте грузить. Повернулся и вышел. Женька Роговой сказал с кривой усмешкой: - Если хорошо попросят, почему не сделать. И все потянулись цепочкой по коридору и на улицу. «Дерьмо вы, ребята», - сказал Кронов, стоя недалеко от нашей двери. Не знаю как у других, у меня эта фраза оставила вечный холодок, который всегда ощущался, когда бы мне в будущих временах не приходилось пересекаться с Павлом Николаевичем. В самом начале я писал, что в первый раз в своей студенческой жизни мы отправлялись куда-то все вместе целым потоком. И даже двумя потоками. А теперь вот возвращались. И какие итоги? Стали мы дружней, ближе друг к другу, как думалось при отъезде? Нет. Оказалось, что это иллюзия. Не способствовала картошка ни контактам, ни общению. Более того, даже с девчатами из своей же группы, жившими в другом бараке, мы виделись издалека, а заглянули в их комнату на огонек лишь однажды, и то мимоходом. Правда и встречены были соответственно. Что уж говорить про другие группы, другие лица? Тесный мирок отдельной комнаты, отдельной «бригады». Днем поле или КСП, вечером домино с музычкой. Либо сон с утра до обеда, и работа до вечера. Правда, с обитателями своей комнаты отношения завязались дружеские. Но это мизер. Мы и так знали друг друга по военной кафедре, а вдали маячило еще более тесное знакомство – впереди были лагеря.

[вверх]

Автор выражает глубокую признательность и благодарность!